Мы из Тайной канцелярии
Шрифт:
— Не осерчает. Не должон осерчать, — заверил Хрипунов, не сказать, что уверенно.
— Андрей Иваныч своих сам не обижает и другим в обиду не даёт! — встрял Турицын.
— Это своих, а я сбоку припёка. Меня можно.
Хрипунов хлопнул меня по плечу, да так, что чуть ключицу мне не сломал.
— Всё, Пётр. С энтого секундного момента почитай себя за нашего. Любой из нас за тебя Андрею Иванычу слово молвит.
— Спасибо за доверие, братцы! — растроганно произнёс я.
Хоть и старался удержать себя в руках, но глаза предательски увлажнились. Не было у меня в том мире настоящих друзей, только знакомые, с которыми в разведку
Хрипунов уловил мой взгляд, правильно истолковал его и с улыбкой сказал:
— Полно тебе, Пётр! Мы таперича друг за дружку горой стоять должны.
Как после таких уговоров отказаться? В итоге попёрлись гурьбой.
Великий инквизитор принял ласково. Пока Хрипунов, негласно выдвинутый в докладчики, вещал, Андрей Иванович внимательно слушал и только кивал, не перебивая вопросами. Потом затребовал «репорт». Перечитал его раза три, сначала по диагонали, потом вдумчиво. Кое-что переписал в свою книжицу, не иначе, заранее готовился к встрече с Анной Иоанновной. Убрав «блокнот», вскочил и принялся мерить комнату большими шагами, круто поворачиваясь по углам на каблуках.
Мы неотрывно наблюдали за его «манёврами» как заворожённые. Прекратив метаться, Ушаков плюхнулся на стул с высокой спинкой и с радостной миной на лице хлопнул в ладоши.
— Недурственно, судари. Удивили мы меня, старика. Не ожидал от вас такой прыти, не ожидал. За един день на «скоморохов» выйти… Порадую завтра матушку-императрицу.
Канцеляристы заулыбались. Когда начальство довольно, подчинённым живётся легче. Глядишь, и обломится что от щедрот свыше. Тем более, если речь идёт о материях, связанных с всесильными мира сего.
Генерал-аншеф перевёл взгляд на меня:
— А ты у нас тот самый Пётр Елисеев.
— Так точно.
Во внутренних войсках шагистики хватало, на плацу «умирали» чуть ли не каждый день, так что старые привычки дали о себе знать. Я выпрямился, став «во фрунт», щёлкнул каблуками и задрал подбородок к небу. Ни дать ни взять — отличник боевой и политической подготовки. Хоть сейчас на рекламный плакат.
— Орёл! — оценил Ушаков. — Вижу породу елисеевскую. С отрадой наблюдаю. Пойдёшь ко мне служить?
— С превеликим удовольствием, ваша милость.
— На бумагах такого молодца держать — всё равно что портить. Есть у меня задумка одна, но об ней скажу опосля, как только с государыней перетолкую. Думаю я о расширении нашего полезного учреждения. Понадобятся люди сметливые, толковые и опасностей не боящиеся. А таковым не жалко и чин дать повыше, и жалованья надбавить. Но, — Ушаков приложил палец к губам, — пока сие токмо прожект, апробации ждущий. Так что в секрете держите, даже от своего брата канцеляриста.
Он посмотрел на Ивана.
— А ты что мне скажешь? Трупы один за другим находишь, а утерю Трубецкого сыскать не сумел. Коли спросит меня князь — что отвечать буду?
Елисеев виновато опустил голову.
— Простите, ваша милость. Делаю всё, что в моих силах, но к разгадке покуда не приблизился. Зело трудным задание оказалось.
— Я-то прощу, а вот Никита Юрьевич не из таковских будет. Перед ним словами да головой повинной не отделаться.
Понимая, что нужно спасать ситуацию, я выдвинулся вперёд, вызывая огонь на себя:
— Ваше сиятельство, мы постараемся. Приложим все усилия.
Ушаков, разгадав мои мотивы, весело закивал:
— Братца спасаешь, Пётр… Молодец, правильно делаешь. Одна ведь у
Мы с Иваном насторожились.
— Дошло до меня через человека, имя которого вам знать ни к чему, что видели пропавшие алмазные вещи у лекаря цесаревны Елизаветы — Лестока. [17] Человек, что шепнул мне это, в пустобрешестве не замечен. Ежли сказал что, так оно и есть. Отправляю вас обоих к Лестоку. Разузнайте все обстоятельства. Сам он, я так разумею, на татьбу не пойдёт. Но коли найдёте ниточку, так и весь клубочек размотаете. И да, самого Лестока пальцем трогать запрещаю. Пужать — пужайте, а больше ни-ни! Был бы костоправ армейский, мне б его сюда на аркане уже притащили, а тут лекарь самой цесаревны, дочери Петра Великого. Уразумели меня?
17
Лесток, Жан-Арман (1692–1767), вошёл в историю как один из организаторов переворота, в результате которого на престол взошла императрица Елизавета. Личность весьма колоритная.
— Уразумели, ваше сиятельство.
— А коли так, ступайте. Лесток от вас никуда не денется. Завтра займётесь, — сказал Ушаков и многозначительно кивнул в сторону слюдяного окошка, за которым город стремительно обволакивала тьма.
Мы с трудом дождались рассвета, чтобы с первыми петухами направиться к Елизавете, в чьём доме проживал тот самый Арман (так и рифмуется с «шарман»!) Лесток.
Банальная кража потихоньку заводила нас всё выше и выше, мы начинали лезть в сферы, опасные для мелких чиновных сошек и простолюдинов. Оно, конечно, приятно сознавать, что прикрытие обеспечивает Ушаков, однако в любую секунду обстоятельства могут измениться, и из нас сделают разменных пешек. Не мы станем первыми.
Но при этом и я, и Ваня чувствовали азарт ищеек, взявших след.
Очень уж мне хотелось увидеть живьём будущую императрицу Елизавету Петровну, но, заявившись спозаранку, я выяснил, что цесаревна дома не ночевала. Пропадала на чьих-то крестинах, переросших в нечто большее.
Зато Лесток был на месте и согласился нас принять у себя в кабинете.
Я ожидал увидеть здесь все характерные медицинские атрибуты, но нет, кабинет больше походил на уголок сибарита. Ничего намекающего на профессиональную деятельность: никаких тебе тазиков для кровопускания, скальпелей, слуховых «дудок», банок и склянок с лекарствами. Даже запах не медицинский: хотя причиной тому могли быть те литры духов, что выливал на себя француз. Они перебивали любые естественные ароматы.
Арман Лесток был важен и прямо-таки испускал флюиды самодовольства. Щегольской лиловый камзол, воротник-жабо, пышные волосы, не нуждавшиеся ни в каком парике (потом, говорят, он облысел). На слегка вытянутом лице гримаса скуки и превосходства. При этом взгляд острый, холодный и циничный. Ну да, медик ведь, хирург. Это у них профессиональное, иначе нельзя.
Лесток начал полнеть, тучности ещё не достиг, но осталось немного. Живот ощутимо выпирал. Но надо учитывать реалии, в восемнадцатом веке это скорее достоинство: знать, у человека всё в порядке: сыт и обеспечен, а потому избалован женской лаской — любят прекрасные фемины успешных мужей.