Мы, монстры. Книга 2: Иные

Вернер Тим

Детеныш приходил к нему, почти не говорил, молча помогал работать, и Заррэт думал, что здесь ребенок отдыхает от вечного трепа на склонах Гьярнорру. Только потом он понял: Затхэ молчал рядом с ним, потому что молчал он сам. Так звереныш жил: будто самого его никогда не существовало, всегда — чье-то отражение. И в глаза заглядывал, словно внутрь заглянуть хочет, под кожу. Наверное, не знал, что в собственном взгляде полыхает желтый огонь так ярко, что в его глаза смотреть не хочется — обожжешься.

Заррэт как раз поднял

молот, когда детеныш, вертящий в руке кинжал, случайно полоснул себя по пальцу. Тут же кинжал отбросил, и Заррэт не рассмотрел в полумраке кузни, но что-то случилось. Что-то случилось именно тогда, что меч получился живым. Верно, капля крови мальца отлетела так, что попала на заготовку для меча, который должен был быть просто мечом.

Не могло же дело быть просто в том, что Затхэ помогал ковать этот меч. Не дыханием же он его оживил, не пламенным взором. Чай, не Д’хал, хотя метил же, гаденыш, с детства на самый верх метил, всё пытался быть лучше и умнее всех. Потому за всеми повторял, потому так болезненно в глаза заглядывал… Но это Заррэт понял гораздо позже.

А тогда прикрикнул на Затхэ, мол, хорош железки в руках крутить, помоги лучше. А тот в глаза снова уставился, будто не поверил сначала: “Я? Помочь? А можно?”

Но промолчал — он ведь молчал рядом с Заррэтом — и осторожно принял из его рук молот. Размахнулся. Ударил…

Заррэт любил тот меч.

Помнил, как стоял чуть поодаль, скрестив руки на груди и с гордостью смотрел, как Затхэ наносит один за другим тяжелые удары, как жарко было в кузнице, как выли меха, устало ныла печь, звенел радостно молот, плакал металл, все еще упрямый, но не с детенышем богов ему в упрямстве тягаться.

Помнил и приятную тяжесть в ладони, когда вышел на небо Ирхан, когда вышли оба из кузни, и Затхэ протянул ему свое детище — первое оружие, созданное им. Помнил, как легко скользила рука по плоскому, отражающему не хуже любого зеркала, лезвию.

Помнил, как запела сталь.

Тогда Заррэт понял: не просто меч он держит в руке. Тогда и про кровь понял, и о том, что выкованное в крови их общего чада оружие, скорее всего, способно и кого-то из них поразить. Вот, к примеру, Эйру… А может, и саму Сорэн?

То было время затишья. Может даже, благодаря этому ребенку, они на какое-то время перестали постоянно ссориться. Но Заррэт был Войной, потому знал — Война будет всегда. Отойдет на пару шагов в сторону, отдохнет — и вернется с новыми силами. А значит, будет бой. И он, Заррэт, должен победить, обязан. Он один знает, что делать дальше. Он не безумец, не слепец, не сумасшедший… Ему есть дело до людей, в отличие от остальных, есть! Он сможет не просто победить, он сможет править. Он умеет ценить, что дано, знает вес монет и слов, жизней и смертей.

Да и сильнее он каждого из них, гораздо сильнее.

Может, думал он, детеныш не напрасно пришел ко мне? Может, на то воля отца Д’хала

или Мирдэна-деда? Может, в помощь послали Затхэ, может, знали, что порежется, что кровь его попадет на лезвие, и лезвию будет суждено уничтожить всех этих безумных лживых слабаков да сумасшедших баб, что вперед мужей на трон лезут?

Что ж, он справится, со всеми справится…

“Лаэфа разве что мечом не получится, — подумал, презрительно сморщившись. — Тень не проткнешь, ее топтать надо…”

Но это будет потом. Пока как раз Лаэфу и нужно отдать меч. И сказать, что с ним он победит Сорэн. И так проверить, что именно под силу клинку. Потому что если клинок с ней не справится, уж она-то справится с Лаэфом наверняка. В любом случае, один из самых сильных противников выйдет из игры…

Но — позже. Немного позже. Когда детеныш с мечом наиграется…

Заррэт развернулся к Затхэ, протянул меч рукоятью вперед и тот схватился радостно, взмахнул, и лезвие отразило свет Ирхана, полыхнув точно так же, как глаза детеныша полыхали всю ночь, то ли отражая пламя, то ли поглощая его.

Заррэт усмехнулся в бороду.

Да, он привязался к ребенку.

***

Наверное, потому потянулся к Эйре, когда все случилось. Не он ее утешал — она его.

Но Заррэт не думал об этом, просто был рядом. Гладил коротко остриженные рыжие волосы, смотрел в бесконечно зеленые глаза и обнимал, и носил на руках, и любил. Даже, наверное, любил. Конечно, скорее, как дитя неразумное, не как деву, потому что — ну какая из нее дева? Всё хохочет да яблоки жует. А бывает, расхохотавшись слишком сильно, срывается в слезы — и снова нужно утешать.

Но Эйра не была ребенком.

И однажды, утомившись от бесконечного смеха пополам со слезами, он не прижал к себе, как обычно, а отошел в сторону. И узрел: глаза холодны. Холодные глаза расчетливого чудовища. Будто пьяным был всё это время, а тут вдруг стал трезв. Рассмотрел младшую сестренку во всей ее красе.

Тихо спросил:

— Что тебе нужно?

И она, всхлипнув еще пару раз для приличия, тоже поняла, что пелена спала, что Заррэт видит всё ясно, чисто, кристально.

Больше не прикидывалась: поджала губы — научилась у Сорэн, — пожала плечами:

— Защиты, брат, — и сочувственно добавила. — Чего еще от тебя я могу желать?

— Уходи, — мрачно сказал Заррэт. — Не желаю больше видеть тебя. Насмотрелся.

— А куда ты денешься? — пожала Эйра хрупкими плечами. — Все на одной горе живем…

Горечь в последней фразе была неподдельной. Или так ему показалось.

***

А меч он спрятал.

Потерял Затхэ — не хотел терять и меч. Все уверял себя: до поры. Придет время — Лаэф возьмет его в руки. Но время шло, а с Лаэфом говорить так и не решился. Не потому что Лаэф был противен — хотя и это тоже. Не потому что был страшен — хотя и это тоже.