Мы наш, мы лучший мир построим
Шрифт:
– Вы совершенно правы, - сказал товарищ Сталин, прохаживаясь по кабинету, - В наследство от главноуговаривающего Керенского нам досталась, прямо скажем, не армия, а какая-то аморфная масса, не желающая ни воевать, ни подчиняться кому-либо. Мы даже не пытаемся отдавать этой армии каких-либо распоряжений, лишь они разбегались с фронта не слишком быстро.
Но, поскольку мы понимаем, что сильные государства со слабыми не договариваются, а просто диктуют им свою волю, то взамен разложившейся императорской армии мы начали формировать Красную гвардию.
– Сталин усмехнулся в усы, - своего рода "полки нового строя", в которые мы включаем отдельные,
– Я не знаю, что именно вы называете "полками нового строя", - довольно резко ответил барон. Сейчас, похоже, он сильно разволновался, и в его речи я впервые уловил легкий акцент.
– Если бы было можно, то я хотел бы взглянуть на них, ведь не зря русская пословица гласит: "Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать".
– Я вас понимаю, генерал, - задумчиво сказал Сталин, расхаживая по своему кабинету, - на фронте вы насмотрелись на многие безобразия, которые творят солдаты, после издания в феврале этого идиотского "Приказа N 1". Без дисциплины и субординации не может существовать ни одна армия в мире, будь она трижды народная. Мы сейчас пытаемся исправить ошибку, допущенную, кстати, отнюдь не большевиками. Ваши коллеги, решившие связать свою судьбу с новой русской армией, сейчас готовят новые уставы, в том числе, и дисциплинарный.
– Я ничего не знаю об этом, - ответил Маннергейм, - но если это так, то я полностью согласен с вами. А кто из генералов, кроме Николая Михайловича Потапова уже служит у вас?
– Я назову вам такие фамилии, как Деникин и Марков. Думаю, что они вам знакомы, - сказал Сталин. Барон кивнул, и на минуту задумался.
– Скажите, господин Сталин, - спросил Маннергейм, - а какую должность я мог бы получить в вашей "армии нового строя"? Вообще-то я всю жизнь служил в кавалерии.
– Кавалерии, сказать честно, у нас пока очень немного, - ответил Сталин, - Но, скажу вам по секрету, сейчас мы на одном из участков фронта ожидаем, по данным нашей разведки, неожиданный удар германских войск. Для его отражения, помимо бригады Красной гвардии и частей усиления, мы собираемся сформировать ударную группу, состоящую из двух-трех все еще боеспособных кавалерийских дивизий - своего рода сводный усиленный кавкорпус. Вот только мы еще не решили, кто ее возглавит. Накануне вашего приезда к нам обратился ваш старый знакомый по 2-му кавалерийскому корпусу, с которым вы вместе сражались на Юго-Западном фронте, с просьбой дать ему возможность отправиться на передовую и сразиться с противником.
– Кто же это?
– удивился барон, - неужели сам командующий 2-м кавкорпусом генерал-адъютант Гуссейн Хан Нахичеванский?
– Нет, - с улыбкой ответил Сталин, - это генерал-лейтенант Михаил Александрович Романов...
– Неужели!
– выдержка окончательно оставила Маннергейма, и он вскочил с кресла, - Великий князь Михаил Александрович тоже выказал желание служить в вашей армии?!
– Вы, наверное, не верите мне, - продолжая улыбаться, сказал Сталин, - ну что ж... Александр Васильевич, - обратился он ко мне, - вы не согласились бы съездить с господином Маннергеймом в Гатчину, чтобы он там лично переговорил с Михаилом и Николаем Романовыми. Я думаю, что товарищу, простите господину, Маннергейму было бы полезно пообщаться с его старыми знакомыми.
Барон, окончательно потеряв всю свою выдержку и чопорность,
– Вот и отлично, - сказал Сталин, - итак, генерал, я пока попрощаюсь с вами. К сожалению, у главы советского правительства очень много дел. Но, я надеюсь, что мы еще с вами встретимся.
И, изобразив на лице доброжелательную улыбку, Сталин на прощание крепко пожал руку барону Маннергейму... Ну, что же, в Гатчину, так в Гатчину!
...Последнее, что я запомнил перед тем, как провалиться в темноту, было искаженное злостью лицо британца, его рука с зажатым в ней короткоствольным револьвером и, ставшее вдруг удивительно спокойным лицо фрау Нины. Потом - вспышка, звук выстрела, сильный удар в грудь...
Все остальное в памяти сохранилось фрагментарно... Гауптман Мюлер и какой-то незнакомец, грузящие меня в автомобиль германского посольства... Провал в темноту... Потом грохот, страшный грохот, и хриплый рев работающего мотора прямо над ухом, человек в странной пятнистой форме, нагнувшийся надо мной, и разглядывающий мое лицо... Ужасная тряска и ощущение полета... Словно я лечу на каком-то аппарате тяжелее воздуха...
Потом я почувствовал мой любимый запах моря, и плеск воды. Я на корабле, совершенно мне незнакомом... Он белый... Какие-то люди в странной одежде салатно-голубоватого цвета осторожно берут меня на руки и усаживают на блестящие, никелированные носилки-кресло... Адская боль пронзает все мое тело... Я теряю сознание...
Очнулся я в каком-то помещении, похожем на большую каюту. Было ясно, что нахожусь на корабле, это чувствовалось по легкой качке и едва слышному плеску волн. Я попытался вздохнуть, и удивился. В груди уже не хрипело и булькало, и дышать было гораздо легче. Только тут я увидел, что к моей руке от непонятного аппарата идут какие-то проводки и трубочки. А грудь моя перевязана бинтами. Похоже, что мне сделали операцию и достали пулю того проклятого британца.
Я скосил глаза. Напротив меня, на жестком топчане, откинувшись на переборку, полусидя дремал гауптман Мюллер, одетый в такую же одежду, как и врачи, встретившие меня на этом корабле. Значит, мой помощник не бросил меня. Я улыбнулся. Дверь в каюту открылась, и в каюту вошла женщина, причем, молодая и симпатичная.
Услышав звук открывающейся двери, Мюллер мгновенно проснулся, но тут же успокоился, и что-то сказал вошедшей по-русски. Я не знал русского языка, точнее, знал, но лишь некоторые слова, которые я уже слышал однажды от своих коллег, русских моряков. Насколько я знаю, эти слова не употребляются в обществе дам, потому что за них можно получить, как у них говорят, "по морде".
Женщина-врач подошла ко мне, и, увидев, что я пришел в себя, улыбнулась и положила прохладную узкую ладонь на мой лоб. Потом она что-то сказала Мюллеру, и тот тоже изобразил на своем, посеревшем от недосыпания лице, нечто вроде улыбки.
– Господин адмирал, - сказал он, - фройляйн доктор говорит, что вы пошли на поправку, послеоперационных осложнений у вас нет, но вы еще очень слабы, и вам пока нельзя разговаривать.
Я закрыл и открыл глаза, показывая, что, действительно, слабость не позволяет мне вести беседу. Потом мне вдруг сильно захотелось спать. И я уснул...