Мы наш, мы новый…
Шрифт:
– Вы из полиции?
– Да боже упаси служить в этой канторе. Не-э-эт, мы из другой организации, а потому можете не переживать, неприятностей вы нам не устроите, а вот мы вам – с легкостью. И информированы мы на порядок лучше, чем департамент полиции. Итак. Нам стало известно, что вы, воспользовавшись тем, что троих рабочих Путиловского завода уволили за прогул и пьянку, решили организовать всеобщую забастовку и организовать массовое шествие. Странно. Откуда такая тяга к защите тунеядцев и пьяниц? Нет, будь это нормальные работяги, еще как-то понять можно, но поднимать массы в защиту этих… Мало того, вы решили воспользоваться моментом и выдвинуть царю политические требования. Вы вообще что о себе возомнили? Вы кем себя считаете? Нет, я не против того,
– И что вы сделаете? Убьете меня?
– И сделать из вас мученика? Да ни за что. Для начала вы просто исчезнете, причем со всей кассой организации. Потом поползут разные слухи, в газетах появятся статьи и фотографии – настоящие фотографии, с настоящим Гапоном, предающимся разврату на рабочие деньги. Поверьте, мы умеем убеждать. А когда к вам станут относиться как к дерьму, вы напишете предсмертную записку и повеситесь. Так что так просто вам не умереть – вы будете жить еще пару месяцев, осознавая, что ваше имя опозорено и что вас однозначно ждет смерть. Повторяю, мы – не полиция, а потому нам закон не писан. Мы – такое же дерьмо, что и ваши друзья-революционеры, только нам не нужна кровь своего же народа, а вот ваша – ваша очень даже по вкусу.
– Так чего же вы от меня хотите?
– А ничего. Прекратите допускать на ваши собрания всякую политическую мразь. У вас есть огромный авторитет среди рабочих, вы способны выжать воду даже из камня – так и действуйте на благо людям. Защищайте их права, добивайтесь повышения заработной платы и других привилегий, но не лезьте в политику. Мне известно, что решение о всеобщей забастовке и шествии еще не принято, значит, и отменить его будет просто. О восстановлении на работе этих тунеядцев… Чего уж, лицо нужно держать, вам это удастся без особого труда, талантов у вас предостаточно, и, как я говорил, самый яркий из них – это дар убеждения. И запомните: если вдруг решите все же устроить шествие, то этим постараются воспользоваться бунтовщики, правда безрезультатно, потому как шествия не будет ввиду отсутствия лидера, – а что мы сделаем с вами, я уже рассказал. Буду откровенен: мне бы не хотелось, чтобы такой талантливый человек был потерян для России, – это явилось бы ударом для борьбы рабочих за свои права, вот только не надо путать ее с политической борьбой. Решайте. И не надо пытаться нас обмануть: мы – не охранка, а потому умеем добывать информацию куда лучше ее, и руки у нас абсолютно свободны.
Антон сидел за обшарпанным столом в подвале, на том самом стуле, где буквально только что сидел Гапон, и нервно курил. Тварь, Господи, какая же он тварь. В то, что этот человек стремился облагодетельствовать всех людей и всем сделать хорошо, Песчанин попросту не верил. Тот скорее хотел показать всем, и в первую очередь царю, насколько он значимая фигура, и, чем черт не шутит, стать первым его советником. Чушь? Возможно, кто другой и решил бы именно так, вот только Антону было прекрасно известно, что очень скоро появится такой старец – Распутин. И будет безграмотный крестьянин вертеть царской семьей, как его душе угодно. Были слухи, что вертел он не только семьей, но и царицей лично, но то лишь слухи и домыслы. Суть не в том, что было и как, а в том, что это вполне возможно. Неужели Гапон так четко сумел разгадать царя? А может, им движут исторические примеры – того же Ришелье или Мазарини? Антон был готов поверить в это, но только не в то, что отец Георгий решил покончить с царской семьей: не-э-эт, не того
– Все в порядке, Антон Сергеевич. Гостя проводил. Парни вывезут его в лучшем виде.
– Там случайно следов от веревок не осталось?
– Обижаете, – ухмыльнулся Варлам. – Мы свою работу знаем туго.
– Карамельку будешь?
– Кабы мне говорить пришлось, то тогда можно бы, а так – ну его, зубы от них ломит. Думаете, проникся?
– Даже не надейся. Нам еще предстоит с ним встреча. Испугался – это да, но не настолько, чтобы сразу и бесповоротно свернуть с ранее намеченного пути. Так что завтра, край – послезавтра, его нужно будет опять доставить для беседы.
– И зачем вам это все?
– Мне причина ведома, только не проси ее назвать: все одно не поверишь. А вот ты и парни… Почему помогаете мне? Ведь все, что мы делаем, совсем даже незаконно. Потом, я обещал, что с прошлым будет покончено, а вот опять нарушаете закон и ходите по острию.
– Так говорил я уже – мне это интерес к жизни дает: скучно мне, если не по острию. А с вами и риск пожалте, и опять же сволочью последней себя не чувствуешь. Эвон сколько мы всего наворотили до войны – и закон нарушали, и смертушку на руки приняли, и людей без суда какого в ссылку спроваживали, – вот тогда у меня были сомнения. Нет, мысли все бросить не было, а сомнения были. Но как пришла война, да как пошло все на пользу России-матушке, так и плечи мои расправились. Оно вроде как и о себе пеклись, а вроде как и не о себе уже. Так что и сейчас не сомневаюсь: что-то вы ведаете. Вот сейчас скажете, что можете предрекать будущее, – враз поверю. А вы не улыбайтесь. Хотите – верьте, хотите – нет, но вот верю – и все тут.
– Так что же получается, что ради Родины готов на все?
– Вы это… Антон Сергеевич, Родина – оно, конечно, хорошо, и душу греет, когда твоя страна велика и державна, да только не это главное. Главное – это интерес к жизни, а если от этого не только вред получается, то и интерес совсем другой… Вот и парней в ближний круг я из таких подбираю.
– Андрей Викторович, доставили, – в подвал заглянул рослый парень из ближнего окружения Варлама.
– Ведите, – взволнованно бросил Антон на немой взгляд начальника службы безопасности.
– Отчего же ни к шарфу, ни к карамельке не тянетесь, Антон Сергеевич? Стало быть…
– Этому жить незачем.
– Хоть объясните, почему человека жизни лишать будем.
– Так нужно. Не спрашивай почему, но нужно.
Второй «посетитель» был высок, крепкого сложения, в просторной рубахе, перехваченной обычным пояском, в обычных сапогах и просторных штанах. Глаза его были завязаны, но страха он не испытывал, сопротивления не оказывал, хотя по его конвоирам было заметно, что помучиться им пришлось изрядно, пока вразумляли этого крепкого мужика крестьянского вида с длинной жидковатой бородой.
Его подвели к стулу и усадили, тут же примотав ноги к ножкам стула, а тело к спинке. После этого конвоиры вышли, оставив двоих начальников с пленником. Тяжко вздохнув, Антон подошел к мужчине и сдернул с глаз повязку. Ну так и есть – во взгляде нет и тени страха, только любопытство.
– Ты кто? – самоуверенно поинтересовался мужик.
Хм, мало что не трус – так еще и нахал, впрочем, иной и не сумел бы добиться того, чего сумел этот человек. Вернее, сумеет.
– Распутин Григорий Ефимович?
– Да, это я. А ты кто, тать?
Мужик вперил в Антона внимательный взгляд – и Песчанин что-то такое почувствовал. Он не мог бы объяснить, что именно, но вот что-то такое было необъяснимое, – на какой-то момент он почувствовал себя бездушной куклой с тянущимися от него нитями. Марионетка, одним словом. Но это мелькнуло и пропало.
– Раб божий, обшит кожей.
– Кхм, силен, – кивнул каким-то своим мыслям Григорий. Затем взглянул в глаза своему собеседнику и тут же стал походить на обреченного человека, смирившегося со своей судьбой. – Вот как, стало быть. Не увидеть мне, как взойдет солнышко. Чего молчишь? Ить и винить тебе меня не в чем. Да ты и не винишь. Но в правоту свою веришь.