Мы остались молодыми…
Шрифт:
Солдаты из БАО – батальона аэродромного обслуживания – быстро, но осторожно погрузили мешки в самолёт. В прошлом году здесь на аэродроме при погрузке тюков для партизан взорвались боеприпасы, погибли люди и самолёт. Это произошло потому, что по неопытности не были приняты должные меры предосторожности при совместной транспортировке взрывчатых веществ и капсулей-детонаторов.
Моторы «Дугласа» работали на малом форсаже. Сопровождающий меня парашютный инструктор помог закрепить лямки подвесной системы парашюта и вертел меня во все стороны, проверяя пряжки и карабины. Вслед за пилотом он поднялся по стремянке
Полковник Лебедев задержал мою руку, мы стояли одни:
– Прощай, Марат, счастливого тебе пути. Всё будет в полном порядке, наши тебя встретят, прыгай спокойно.
– Постараюсь, товарищ полковник, прощайте, – наверное, я ответил без должного металла в голосе, потому что полковник ещё раз дружески похлопал меня по плечу.
О том, что прежде, чем прыгать надо ещё долететь, пересечь линию фронта, избежать рыщущие ночные истребители «мессершмитты», найти «конверт» из костров не было произнесено ни слова – наверное, это считалось несущественным, простым делом. Мне почему-то в тот момент, именно, это казалось самым главным, самым важным, а прыжок – это раз чихнуть.
В дверцах «Дугласа» я оглянулся назад: полковник поднял руки над головой, сжал ладони в символическом рукопожатии и помахал ими в прощальном привете. Весь день меня провожали – такая уж получилась счастливая солдатская планида – сначала на «точках», а теперь на аэродроме.
«Дуглас» набирает высоту
Солнце почти село за горизонт. Над полем аэродрома стелилась слабая вечерняя дымка. В стороне Москвы поднимались аэростаты воздушного заграждения, похожие на серые туши африканских слонов с торчащими в стороны большими ушами – стабилизаторами.
Борттехник втащил трап-стремянку и захлопнул дверь. Двигатели заревели в полную мощь. «Дуглас» приспособили для дальних полётов. Всю внутреннюю декоративную обшивку и полы содрали для облегчения веса. Кресла для пассажиров тоже выкинули. Ничего «лишнего» не оставили. В крылья самолёта вмонтировали дополнительные баки с горючим, внутри исполинскими рёбрами торчат дюралевые шпангоуты фюзеляжа. Впечатление такое, как будто залез в большую металлическую бочку.
В прямоугольном иллюминаторе быстро бежала назад земля, трава сливалась в сплошные зелёные полосы. Трясло словно в кузове грузовой машины на просёлочной дороге. Ещё один-два подскока – и самолёт оторвался от взлётной дорожки и начал медленно набирать высоту. Загружен он был до предела. Тряска мгновенно прекратилась, воздушный корабль плыл в своей стихии.
Никакого прощального круга над аэродромом, как рассказывал весёлый сержант, он не делал, маршрут был далёким, и самолёт сразу взял намеченный курс. На высоте стало светлее, над темнеющими в ночи силуэтами домов и затемнёнными куполами церквей видно множество аэростатов, привязанных стальной паутинкой тросов к земле. Москву с января сорок второго года фашистам бомбить почти не удавалось.
«… Москва, как много в этом звуке
для сердца русского слилось,
как много в нём отозвалось…»
О том, что могу не вернуться, не думалось, об этом было подумано в начале войны, когда было страшно трудно. Сейчас уже теплилась маленькая надежда на возвращение,
Сидеть на грузовом мешке не совсем удобно. Мешают деревянные рейки и ещё что-то твёрдое, ощутимое даже через плотную ватную упаковку. Наверное, там ящики с толом или с патронами. Выбираю тюк помягче: лететь часов пять, натрёшь мозоли на интимном месте. Для удобства плечом прислоняюсь к шпангоуту, так как листы обшивки фюзеляжа кажутся подозрительно не¬прочными – надавишь сильнее локтем, порвёшь тонкий металл и вывалишься наружу. Конечно, это так казалось, но кто пробовал нажать?
Моторы монотонно тянут свою непрерывную, ритмичную песню. Немецкие самолёты летят с завыванием, как стая волков. Вспоминается побасенка, услышанная на аэродроме – расскажет же такое – но непроизвольно смотрю в иллюминатор: солнце заходит впереди, чуть справа по курсу. Самолёт летит на запад!
Воздушный стрелок забрался на тумбу под прозрачным плексиглазовым фонарём и завертел турельным пулемётом. «Ну, сейчас начнётся катавасия!» – подумал я не совсем спокойно. Лётчики на транспортных самолётах были такие же отчаянно смелые люди, как и на истребителях. Под Серпуховом в сорок первом, мне самому пришлось наблюдать, как такой пассажирский тихоход сбрил пулемётным огнём нападавший на него «мессер».
Но стрелок соскочил вниз и присел ко мне.
– Когда налетают фрицы, ваш инструктор здорово работает на ХВОСТОВОМ пулемёте. Для них это неожиданность – они про хвостовой пулемёт не знают, на наших дредноутах мы их сами недавно установили, здорово помогает. Вашего инструктора соблазняем перейти к нам в полк Гризодубовой, но он отнекивается, считает себя коренным омсбоновцем.
– И часто ему приходится работать на «хвостовом»? – спрашиваю равнодушным тоном, без всякой личной заинтересованности, просто чтобы поддержать разговор.
– Часто, почти каждый вылет! – радостно «успокаивает» он меня, – вот там у нас батальонные мины, – он показывает на открытый тесовый ящик со стружками, в котором обычно перевозят яйца, – мы их сбрасываем над фрицевскими окопами на передовой, когда летим обратно пустыми. Нам самим тоже хочется ухлопать фашистов. Внести свой личный вклад в разгром врага. Понятно, когда летим обратно с ранеными партизанами и вывозим детишек, то ЛИНУЮ фронта обратно перелетаем осторожно, почти крадёмся по оврагам, над лесом или в облаках.
Этот весёлый, приветливый парень в расстегнутой лётной куртке воздушный стрелок, свои, каждый раз смертельно опасные, рискованные полёты за линию фронта и обратно, доставку партизанам боеприпасов, высадку десантников, не считает боевым делом, ему лично самому надо «ухлопать фашистов».
Небо окончательно стемнело. Самолёт набрал высоту свыше четырёх тысяч метров. Земля почти не видна, только изредка медленно уползают назад змейки рек. Монотонный гул двигателей навевает дремоту. Не мешало бы вздремнуть минут двести. Иногда самолёт проваливается в воздушную яму, и мы падаем вниз, неизвестно на сколько метров. Захватывает дух, и спине становится холодно, как на гигантских шагах или на качелях. Боязно, лишь бы он не стукнулся об землю.