Мы поднимались в атаку
Шрифт:
Мои ученики были из первого невоевавшего поколения. Они вспоминали эвакуацию, бомбежки, несытое детдомовское детство. Были нетребовательны в быту. Девушки носили простенькие платья, юноши - короткие прически. В них немало одержимости, свойственной моему поколению. Они были моложе не только на 10-15 лет - на целую войну.
Молодежь шестидесятых - третье знакомое поколение - неутомимые строители-оптимисты. Откуда энергии набрались! Вошел в быт телевизор, и плоды их энтузиазма видела страна. Строились промышленные комбинаты и комплексы, обновлялись предприятия - первенцы пятилеток, ковавшие оружие победы. Хорошели
И вот уже несутся в будущее неостановимые семидесятые. Половина населения - те, кто родился после Великой Отечественной. Наши дети крупнее нас, молодых, какими мы воевали, и образованнее, и ни в чем отказу не знают. Никогда человечество целую треть века не жило в мире, в сегодняшнем материальном благополучии. Высокие, сильные, уверенные в себе, прекрасно одетые и ухоженные, выбирающие работу по сердцу, идут по жизни наши дети. Им по силам пробить сквозь таежную нежить тысячеверстый БАМ или протянуть трансматериковый газопровод. А мы, отцы, пытаем: достает ли им, «семидесятникам», нашей веры, нашей верности? Выросли сыновья. Постарели отцы. Жизнь-то неостановима. Хочу всмотреться в этих ребят, понять, чем они живут, чему радуются.
ДЕЙСТВУЮЩИЙ ТЫЛ
Нельзя не написать этих страниц - иначе бы вся история моей войны для меня прервалась и продолжить воспоминания я бы не смог. Не хочу, чтобы на Клаву пала тень. Не могу, чтобы кто-то меня к ней приревновал (хоть через 35 лет) и неверно понял наши отношения. Не стану кривить душой: если б не жестокие обстоятельства войны, я в первый же послевоенный отпуск приехал бы за ней. И жизнь моя с северяночкой была б иной, чем ныне. Не знаю: хуже ли, лучше ли - но иной.
Посетить ее деревню оказалось сверх сил - побоялся глаз ее матери, бабки, сестры. Хотя ни в чем не виновен перед этой семьей.
– Подъе-о-ом!
Хватаю и натягиваю штаны-галифе. Сапоги, прошедшие «реанимацию», в латках, но жив-вут, родимые!
– Выходи на физзарядку!
– гремит новая команда.
Вылетаем сквозь клубы пара в сенях вместе с Василием Барашковым; он - крепыш с симпатичными родинками на круглом лице. Бежим по очищенному от снега плацу.
Мы учимся на курсах артразведчиков. Похожий на деревню небольшой городок к северу от Горького, приютил нас.
Атлет- физкультурник, который «кантуется» тут всю войну, велит бежать к реке. Курсанты цепочкой несутся мимо женщин, тяжело шагающих вверх по улице под коромыслами с ведрами речной воды. Они останавливаются и смотрят нам вслед. Так глядят во время войны: «И мой так же бегает (или бегал)».
– На утреннюю поверку становись! Р-равняйсь! Смирна!
Строй бодро шагает к столовой.
– Запевай!
– приказывает старшина.
Артиллеристы, точней прицел!
Наводчик зорок, зарядчик смел,-
заводит белорусским говорком Вася, подхватываем:
Врагу мы скажем: «Нашу Родину не тронь,
А то откроем сокрушительный огонь!»
Завтрак
Перед новым, 1944 годом метель бушевала неделю. Завалило дороги. Город оказался отрезанным от базы снабжения, что в полусотне километров, на станции Уренья. Курсы остро нуждаются в горючем и особенно - в продовольствии. Лошадям, а тем более автомобилям не пройти. Никто извне помочь не может: начальник курсов полковник Раев и все мы можем рассчитывать только на свои силы. Остается одно: снарядить за продовольствием лыжников.
Утром гремит непривычная команда:
– Отставить физзарядку! Умыться - и на построение!
Пожилой старшина Жмаченко с протезом вместо левой кисти говорит:
– Трзба двадцать пять хлопцев для ответственного лыжного перехода.
Щедрова, правофлангового, старшина хлопает по плечу и идет дальше.
Меня в детстве хвалили за «усидчивость», «начитанность», а я из кожи вылезу, чтобы доказать свой спортивный талант.
Обращается курсант Барашков:
– Разрешите мне пойти. Я на школьных кроссах за город Минск призы брал. Прошу зачислить, не подведу,- отчаянно врет Вася.
Жмаченко кивает и говорит почти торжественно:
– Возглавит отряд преподаватель лейтенант Тулин. Зараз вас обмундирую и - счастливого пути!
Лейтенанта мы за глаза зовем Витей. Он неотработанным голосом подает команду (кажется, с трудом удержался, чтобы не добавить «пожалуйста!»):
– Напра-во! К выходу шагом марш!
У деловитого Жмаченко все заготовлено, точно в разведку посылает. Вхожу первым. Он быстро и зорко оглядывает меня с головы до ног:
– Валенки на твои ножищи сорок четвертый номер. Та-а-к, получай! Шлем-буденовка с шерстяным подшлемником пятьдесят восьмой размер - держи! «Сидора» одного размера, бери!
– кидает вещевой мешок.- Распишись в получении имущества.
Улица встречает нас морозным ветром. Мне предстоит топать первым. Я приучил себя на войне не оглядываться на соседей. Иначе незачем было идти добровольцем, стремиться на передовую, вступать в партию.
Тулин командует:
– Надеть лыжи! За мной!
Я скоро взмок. Сбилось дыхание. У поворота на деревню Хохониха - павильончик автобусной остановки. Рейсовое движение отменено: автобусы на фронте, возят раненых. Здесь мы устраиваем привал, затем движемся дальше.
Всюду с нами на равных лейтенант Тулин. Он не богатырского сложения, и ранение о себе напоминает, но ни от одного задания не отказывается. Теперь ведет нас на лыжах в Уренью.
За снежной мутью остается Хохониха, громадины деревьев сжимают дорогу.
– Товарищ лейтенант, меняемся местами.
Первому надо выбирать путь, не сбиваясь с большака, чтобы не угодить в кювет, предупреждать о крутых склонах и подъемах.
Морозный нахлест ветра выбивает слезы из глаз, рвет полы шинели, заползает под одежду к разгоряченному телу.
Через час лейтенант решительно обгоняет меня, идет впереди колонны.
– Как вас зовут, товарищ Щедров?
– спросил обернувшись.