Мы в ответе
Шрифт:
Похоже он только с дежурства. Или Наташка опять скандал с утра пораньше закатила?
Та-а-ак… что мы имеем с гуся…? А с гуся мы имеем шкварки. Решение проблемы просто, как… как… А хрен его знает, как что. Главное, оно просто.
– Тём, пацана от аппаратуры отключили?
– Угу, пару дней уже как.
– Ну, так я заеду за ним часа… – Так, пара часов на переговоры, потом в банк (это обязательно), потом… А что у нас там потом?
Та-а-ак… а потом у нас приглашение на выставку современного искусства. Интересно, а Инка сильно обидится,
– Я заеду за ним в шесть – шесть тридцать. Подготовишь там всё…Ну, там бумаги, лекарства, ну сам грамотный.
– Ты в частную его перевезёшь? Я бы хотел…
– Хоти! Мой дом – твой дом, и ты это знаешь! Пацан будет у меня, пока не подойдёт время что-то решать. Всё равно гостевых комнат у меня до хренища, а гостей у меня, сам знаешь, никогда не бывает. Пришлёшь кого-нибудь, куда ехать – ты знаешь, пусть там всё приведут в порядок. Ферштейн?
– Яволь, майн капитане!
– Вооррум нихт? Вольно! Грамотный ты наш! – Блин, время поджимает – встреча же скоро… – У тебя всё? Буду в шесть. Целую! Свободен!
***
Тимоха застенчиво улыбается. Недавно выяснилось, что он очень переживает по поводу шрамов на лице. Анечка пыталась его успокоить присказкой про то, что шрамы мужчин украшают. Тим кивал, но… вечером он разрыдался.
Это было… непривычно. Гладить худенькое тело, содрогающееся от глухих рыданий, стирать горькие больные слёзы, отпаивать водой. В первый раз до меня дошло, что мальчишка абсолютно беспомощен… Обе ноги в гипсе, на руках лангеты – пальчики никак не хотят срастаться. Он ведь даже ложку сейчас взять в руки не в состоянии.
Почему-то вспомнились наманикюренные коготки надменной красавицы-мачехи Тимофея, презрительно скривлённые губы, равнодушные глаза. Где-то глубоко в сердце завертелась тяжёлая муть ненависти.
А сейчас он лежит на носилках в «скорой» и застенчиво улыбается. Мне грустно.
– Так, это – твоя комната. – Морщусь – домомучительница могла бы выбрать комнату посимпатичней. – Будешь здесь жить.
– Глеб, а это твой дом? – В нормальной пижамной курточке он выглядит гораздо лучше, чем в той серенькой больничной рубашке.
– Мой…
– Глеб, а он большой?
– Большой.
– Глеб, а кто здесь ещё живёт?
– Слушай, у тебя ещё много вопросов?
– А что?
– Жрать я хочу – вот что! Я, между прочим, из-за твоего переезда без ужина остался!
Тимоха дуется. Но поесть мне всё же надо – я сегодня без обеда. Да и пацанёнка надо бы покормить.
Вот именно – покормить… А Анечка уже собралась уходить…
– Да Глеб Францыч, это совсем не страшно. Положите полотенце, понемногу, по пол-ложечки… Тимофей очень аккуратный мальчик. – Она умоляюще смотрит на меня. – Ну мне, правда, очень нужно сегодня пораньше быть дома.
Ладно, как там? Понемногу? Научимся, где наша не пропадала.
Тимоха действительно очень большой аккуратист – на подстеленное полотенце не упала ни
– Будем пить чай? Или ты соку хочешь? Ты, вообще, какой любишь?
– Глеб… мне…
Мальчишка явно мнётся, не решаясь сказать. Придётся помочь.
– Тимох, тебе утку?
Широкая жаркая полоса заливает мальчишечьи щеки, и он выдавливает сквозь зубы:
– Если тебе не противно.
– Мне не противно. Сам так же пролежал у Тёмы два месяца. Так что давай-ка. – Приподнять худенькое тельце можно одной рукой – весу в нём… как в котёнке. – А на будущее запоминай – нет ничего стыдного ни в том, чтобы помочь, ни в том, чтобы принять помощь. Понял?
Мда… понять-то он понял, а вот принять то, что за ним ухаживают… Ну, будем надеяться, что со временем он привыкнет.
– Тим, ну не стеснялся же ты медсестёр.
– Так они ж…
– Угу… а я типа медбрат. – Никогда не замечал, что у малька такие красивые глаза: яркие, какого-то непонятного медово-карего оттенка, с золотыми крапинками ближе к зрачкам. Но потухшие. – Ты всё?
– Да… – опять та же жаркая краска на щеках.
– Ну, так будешь ты чай пить или нет? – Нельзя ему сейчас позволить жалеть себя.
– Буду. – Буркнул и глаза в сторону.
– От и молодец… А шоколадку хочешь?
***
То, что мальчику откровенно скучно, до меня дошло только через несколько дней. Запертый в четырёх стенах, практически лишённый общения, неспособный даже книгу в руках удержать… Только телевизор, пульт от которого в руках домомучительницы, да стереосистема. Ему было от чего завыть.
А у меня, как назло, все эти дни был сплошной завал – упахивался по самые уши, приходил поздно вечером, немного сидел с пацаном и обессилено плюхался в кровать, чтобы провалиться в черноту сна без снов, а с утра пораньше убегал, мимоходом заглянув в сумрак его спальни.
О том, что мальчишке снятся кошмары, я узнал случайно – посреди ночи мне вдруг приспичило попить.
…Тим выгибался, отбиваясь от призрачных мучителей, кричал, чтобы его оставили в покое, умолял, захлёбываясь слезами. Меня как переклинило, и минут пять я тупо стоял на пороге комнаты и наблюдал за его мучениями.
А потом словно отпустило, и я уже на коленях перед кроватью:
– Тимочка… Тимоша… очнись. – Малый мокрый, как мышь, его колотит от ужаса. – Тимочка…
Уговоры не помогают – кошмар не отпускает, мальчишка всё так же корчится и стонет.
Чёрт… Встряхнуть за плечо? Не то… реакции – ноль.
Пощёчина будит мальца. От вновь пережитого ужаса у него большие глаза, он хватает воздух широко открытым ртом.
– Г-г-гле-е-е-бббб… – мутные глаза никак не могут сфокусироваться на мне.
– Всё уже… всё… попей маленький. – Но пить он тоже сейчас не может.
Да что ж его так колотит-то?!
… На то, чтобы успокоить Тимоху, мне понадобилось минут сорок. Да и то – даже теперь, спящий, он так же пытается вжаться в меня, словно пытается загородиться мной от всего мира.