Мы вдвоем
Шрифт:
Со словами «спасибо, Ави, большое спасибо» Йонатан взял ключи и поспешно направился к автомобилю, припаркованному у въезда на пляж. Но Новик тут же жестом остановил его, велел «подожди-ка», побежал к домику и спустя несколько мгновений вернулся в фиолетовом свитере разведчика бригады «Гивати»[132] и длинных штанах вместо шортов. «Я отвезу», — решительно сказал он.
В машине висело душное, изнуряющее молчание. Не помогла ни дорожная молитва, которую Новик медленно нашептал в сторону, ни окна, с которыми он возился, то закрывая, то открывая каждые несколько минут, ни радио, что периодически его пугало, на резких поворотах
На перекрестке Ципора Новик остановился передохнуть, купил две банки клубнично-бананового сока и вручил Мике с Йонатаном, молча сидящим сзади, как двое детей, которых отругали за длинную и утомительную ссору за место у окна. Мика сказал: «Новик, правда, не стоило». — «Глупости», — ответил Новик. Мика справедливо возразил: «Будто мало того, что ты нас везешь». Но и эти учтивости не смогли растворить тишину, охватившую всех ехавших в машине, включая Мику, в жизни не знавшего настолько продолжительного молчания.
Йонатан уставился в окно с ощущением, что, как в анекдоте, все сошли с ума и едут против движения. Все машины двигались в сторону севера, к крышам многих из них были привязаны чемоданы и матрасы. В семейных автомобилях, пролетающих им навстречу, теснились семьи с множеством детей, пользующиеся каникулами, чтобы доехать до далекого Голана. К Кинерету мчались автобусы, набитые липнущими к окнам воспитанниками летних лагерей в черных кипах и с пейсами. И только Йонатан с Микой поднимались в опустевший Иерусалим под звук речи раввина с кассеты, которую слушал Новик. Этот раввин низким голосом с французским акцентом неторопливо рассуждал о вере, о кризисах избавления и непрестанно повторял слово «вопреки». Определение еврея, мол, основано на том, что он — человек-вопреки, самим своим существованием постоянно сопротивляющийся реальности.
На блокпосте Азарья сонный солдат спросил их, все ли хорошо, и махнул рукой — мол, проезжайте. Йонатан заметил, как Мика потупился, не желая смотреть на солдата, через мгновение не удержался, вскинулся, но снова опустил глаза, попытался отвернуться и вновь не удержался от взгляда.
«Всего-то артиллерист», — презрительно плюнул Мика, а французский раввин продолжал разглагольствовать о страданиях, призванных вывести осознание на новую высоту, о необходимости рассматривать каждый аспект жизни через призму веры, не просто реагировать, следуя животному инстинкту, а показывать более высокий уровень, более исполненный веры, более глубинный.
Эммануэль с побелевшим лицом стоял возле Идо и держал его хрупкую руку. Анат осторожно гладила лицо сына, уже потерявшее осмысленное выражение, пытаясь уловить последний проблеск его жизни. Йонатан и Мика встали с другой стороны кровати, а Ноа и Амнон прижались к ее подножию и опустили глаза. Йонатану привиделось, что Идо открывает глаза, приподнимается, что в воздухе даже трепещет слабый голосок, что детское личико снова наполняется румянцем и жизнью. Но Идо уже клонился к концу. Откуда выходит то, что мы называем жизнью, задумался Йонатан в попытке ухватиться за рациональность, и куда так быстро улетучивается? А вдруг все-таки можно удержать Идо, велеть: нет, Идо! Ты никуда не уходишь! Ты остаешься! Как может человек уйти в четырнадцать лет? Совестно даже подумать о таком.
Йонатан увидел, как Эммануэль отпустил руку Идо и позвал Анат за собой, и они отошли в конец коридора. Он и сам вышел, бежал от распространившегося в палате ужаса, от необузданно мечущейся там смерти. Родители с
Он вновь явно хотел ее обнять, но удержался и спросил: «Анат, где мы похороним мальчика?» — «Прощание начнем в Беэроте, а похороним на Масличной горе», — наконец ответила Анат. Ее громкий и уверенный голос долетел до Йонатана и пригвоздил его к месту. В воздухе повис голос Эммануэля, произносящий «мальчика». «Почему не в поселении?» — напряглось лицо Эммануэля. «Я чувствую, что так правильно, — Анат начала неуверенно, но вскоре ее тон снова стал привычно безапелляционным. — Я хочу, чтобы он был рядом с моими родителями, хочу окружить его своей семьей. Не могу оставить его одного по ночам на кладбище у въезда в поселение, которое только что освятили. Там еще никто не похоронен, и он будет один среди лисиц и темноты. Сама эта мысль сводит меня с ума». — «Но Анат, важно, чтобы в поселении действовало кладбище», — умоляюще произнес Эммануэль. «Брось, Эммануэль, я уже не знаю, что важно», — заткнула его Анат.
Йонатану вспоминается промелькнувшая тогда мысль: осталось только обсудить стоимость, сравнить цены, распечатать таблицу из Экселя и устроить грандиозное мероприятие.
После короткой паузы Эммануэль сказал, что должен это обсудить с равом Гохлером, отошел на другой конец коридора и приложил трубку к уху. Иногда до Йонатана доносилось, как он повышает голос на таких словах, как «мир в семье», «Анат не согласна» и «мы учим из трактата „Сота“, что ради мира в семье стирается имя Всевышнего». По скованным жестам отца было понятно, что он оправдывается.
«Рав думал, мы в Беэроте похороним», — бросил Эммануэль Анат через рыдания Ноа в комнате, где лежал его мертвый сын. Анат, заранее готовая это услышать, ответила ледяным тоном, который становился все строже: «Эммануэль, разговор окончен. Я его растила четырнадцать лет, я его и похороню. Он будет похоронен рядом с моей семьей на Масличной горе, и, при всем уважении, рав Гохлер не имеет права вмешиваться и указывать нам, где хоронить».
Эммануэль предпринял последнюю попытку. «Анат, — сказал он упавшим голосом. — Похороны здесь имеют значение. Это — изъявление нашей веры в Беэрот, нашей уверенности, что мы не отдадим его другому народу, что, вернувшись домой, мы не сдвинемся отсюда ни при жизни, ни после смерти».
Но Анат была непреклонна: «Эммануэль, могила моего младшего сына — не демонстрация, не изъявление и не транспарант. Давай не будем притворяться наивными: очевидно, есть опасения, что правительство примет жалкое решение нас отсюда переселить. Как живых, так и мертвых, точнее, единственного мертвого, который будет лежать в земле Беэрота. Уже было выселение из Ямита, размежевание с Гуш-Катифом, снесенные дома в Амоне. Беэрот — на территориях[133], нужно стать реалистами и перестать прятать голову в песок».
Последние слова она произнесла не терпящим возражений тоном и немедленно позвонила своему старшему брату Ашеру: «Сама не верю, что говорю это, но Идо не стало. — Только в разговоре с ним, в объятиях спасительного тембра его низкого голоса она позволила себе расплакаться, отдаться слезам, моментально залившим ее лицо. — Я хочу похоронить его рядом с мамой и папой, на семейном участке, ты можешь об этом позаботиться, Ашерке?» — воззвала она к нему.
Вернувшись бегом в палату Идо, она не обнаружила там тела сына.