Мы вернемся осенью (Повести)
Шрифт:
— Ох, не напоминайте мне про нее, — поморщился Самарин. — Всю жизнь мечтал по тайге мотаться.
— Экое горе, — зевнул Жернявский. — Помотались бы с мое. А вы хоть знаете, что такое пушнина?
— Знаю. Уведомили. «Валюта»... «золото»...
— Послушайте, Георгий... нет, лучше Жорж — можно мне вас так называть?
— Валяйте.
— Я буду говорить откровенно. Я вас очень мало знаю, но вы производите впечатление неглупого молодого человека. Так вот, полагая вас таковым, для справки хочу сообщить, что господин Колчак, в симпатиях к коему упрекал меня Николай Осипович, в свое время продал, отдал...
Самарин усмехнулся.
— Что это у нас сегодня только разговоров, что о Колчаке? Ну, растранжирил он девять тысяч пудов. Так его уже шлепнули давно. И золота нет. Или вы знаете людей, которые...
— Знаю, — тихо ответил Жернявский.
— Серьезно? Уж не здесь ли они, в Байките?
— Именно.
— Так пойдемте к ним, к этим миллионщикам — может, поделятся, — Самарин развеселился от этой мысли.
— А они здесь.
— Это вы, что ли? — недоверчиво спросил Самарин.
— В какой-то мере, да. Но в первую очередь — вы, Жорж.
Самарин молча смотрел на собеседника, не понимая. Что-то случилось в их разговоре. Жернявский смотрел ему в глаза и ни тени добродушия не было в его взгляде.
— Вы, в силу своих новых обязанностей, Жорж, будете контролировать сдачу пушнины в интеграл. А пушнина — это золото. Понятно?
Самарин встал, обошел неподвижно сидящего Жернявского.
— Та-ак. А вы смелый человек, Роман Григорьевич. И последствий не боитесь?
— Я ничего не боюсь, милый Жорж. Как-то мне пришлось сидеть несколько дней в камере смертников. После этого мне уже нечего бояться.
— А если я... расскажу все нашему общему другу, Николаю Осиповичу?
Жернявский поднял палец:
— В свое время канцлер Бисмарк сказал: «Глупость — дар божий, но не следует им злоупотреблять». Что касается вашего заявления, то вы можете привести его в исполнение. Только выгоды вам никакой не будет. Это первое.
— А второе?
— Второе... — Жернявский подошел к Самарину сзади, осторожно положил ему руки на плечи. — Я достаточно пожил, Жорж, поверьте мне. Сколько вы собираетесь здесь оставаться? Год, два, пять? Ездить в тайгу, мерзнуть в чумах и пить водку со старым, желчным бухгалтером? Спорить с Пролетарским о путях развития нового общества обезьяноподобных? А потом? Я скажу вам, что будет потом. Вы состаритесь, у вас выпадут зубы, как у меня, но я-то успел вставить на магистрали искусственные, а вам придется терпеть. Затем вы замените меня на посту бухгалтера. А потом женитесь, наплодите детей. И все? Прекрасная жизнь, не правда ли? Но ведь есть другая жизнь. Веселая, беспечная, с умными друзьями, очаровательными женщинами. Я знаю, у меня была такая жизнь. Я знаю, я жил, — он помолчал и тихо добавил: — И еще буду жить.
Взглянул на Самарина и теперь уже громко и весело закончил:
— Для этого нужно совсем немного: мужество, предприимчивость. И — умение молчать, — он подошел к Самарину. — Что — испугался? Эх, Жоржик! Через год где-нибудь в Крыму, а может, чем черт не шутит, и в Швейцарии вы будете смеяться над своими сегодняшними сомнениями.
Самарин внимательно смотрел на старика.
— Вы, Роман Григорьевич, оказывается, не только смелый, но и умный человек.
— Да уж... не дурак, — хмыкнул бухгалтер.
Глава третья
Сергей вернулся поздно, растолкал Виктора и, когда тот сел на койке, сказал:
— Я иду с тобой.
— Куда? — сонно посмотрел на него Виктор. Зевнул, разыскивая рубашку, и пробормотал: — Тогда давай уж заодно и воспитательниц прихватим.
— Каких воспитательниц? — не понял Сергей.
— Есть тут... Холостячки.
— Ты... что? — вскипел следователь.
— Да не сердись, — махнул рукой Голубь. — Это я так. Пошли, конечно. Только, это... Не дай бог, Баландин придет — не суйся вперед, ладно. И слушай меня. Дискутировать там некогда будет.
— Я, между прочим, вооружен, — обиделся Сергей. — Нечего из себя майора Пронина корчить.
— Я не корчу, — неохотно проговорил инспектор, затягиваясь ремнем, — только ведь, кажется, ясным уговор был: я занимаюсь своим делом, ты — своим. Сколько я знаю, следователи в засадах не сидят.
— Старый опер учит несмышленыша из прокуратуры, — покачал головой Сергей. — Для справки старому оперу: дело находится в моем производстве, я его еще не приостанавливал, понял? А ты тут для оказания практической помощи, то есть юридически к делу отношения не имеешь. Пришей — пристебай. И если я иду с тобой на задержание, не в какую-то там засаду, а на задержание...
— Ладно, пошли, — махнул рукой Голубь.
Они прошли уснувшим поселком. Подмораживало. Изредка взлаивали собаки. Виктор и Сергей огородами вышли к крайней избе, одиноко черневшей на фоне леса. Тихо открыли дверь. В избе было темно.
— Корнилыч, — шепотом позвал Виктор. От окна отделилась фигура. — Это следователь из прокуратуры, познакомься.
Темных ответил на рукопожатие, нашарил табуретку у окна и сел.
— Ну, что, Виктор, долго еще? — спросил Корнилыч. — Его ведь нет, Котьки-то Баландина.
— Если б точно знать, что нет, — вздохнул Голубь. — Иди, брат, отдыхай, у меня сегодня напарник будет.
— Попомни мое слово, нет его здесь. Вот увидишь, пойдет он к лабазу Батракова, возьмет там крупы, прочего провианту и подастся куда-нибудь.
— Съездишь к лабазу. Шуга не сегодня завтра пройдет — и съездишь. А засаду будем пока держать. Зря он, что ли, здесь крутится?
— Что же он, по-твоему, не знает про засаду?
— Милиции в поселке нет, — стал перечислять Голубь, — брат его из поселка не выходил, мать тоже. Сейчас ему, по-моему, самое время прийти...
— Что же он не идет?
— Откуда я знаю? Мучается, сомневается. Следы же видели мы с тобой в лесу... Иди, Корнилыч, спать. Гадать до утра можно, а нам утром в тайгу.
— Кто это? — спросил Сергей, когда человек ушел.
— Охотник, — ответил Виктор. — Внештатный инспектор у Сыромятова, ну, байкитского оперативника. Хороший мужик. Сыромятов меня с ним свел, а Корнилыч помог мне группу поисковую сколотить. Без него мне туго бы пришлось. Охотники-то не очень были довольны.
— Что так?