Мы вернемся осенью (Повести)
Шрифт:
— Виктор, что вы говорите! — негодующе произнесла Елена Петровна.
— Подожди, Лена... В конце концов, ты первая открыла этот ящик Пандоры, — Борис Дмитриевич обратился к Виктору: — Хорошо. Как я должен отвечать?
— Так, будто отвечаете себе.
— Н-ну, потому что это... это... неприлично.
— Двойка, — безапелляционно оценил Виктор.
— Но почему? — удивился Борис Дмитриевич.
— Неприлично выражаться нецензурной бранью. Неприлично оправлять естественные надобности в общественных местах. А что неприличного в том, что один интеллигентный человек делает одолжение другому интеллигентному человеку
— Эх, ты! — Елена Петровна с чувством превосходства посмотрела на мужа. — Взятка не может быть приличной или неприличной. Она карается законом. Пять лет. Или шесть. Неважно. Ответ верен?
— Ответ верен, — грустно кивнул головой Виктор.
— А почему такой тон? — недоверчиво спросил Борис Дмитриевич.
— Потому что из вашего ответа вытекает, — объяснил Виктор, — что воровать нельзя, так как можно получить пять лет. Следовательно, если угрозы получить пять лет не возникает, то воровать можно. Тут уж рукой подать до оригинальной идеи «не пойман — не вор».
— Фу, черт! — вздохнул Борис Дмитриевич. — Какой-то порочный круг. Хорошо, сдаюсь...
— Нет, погодите! У меня еще есть ответ.
Елена Петровна положила руку на плечо мужа.
— Мы забыли. Даже странно... То, о чем говорит Виктор — безнравственно.
— Верно. Это нарушение не правил приличия, а нравственных правил, установленных обществом, — помимо того, что это, разумеется, уголовное преступление. И на мой взгляд, преступление всякое опасно не столько ущербом, причиненным здоровью людей или материальному их положению, сколько — забвением этих правил. Как-то столкнулся с одной кражей, пустяковая такая кража. Рабочий у себя на даче клетку для кроликов делал. Понадобилась ему металлическая сетка — вот и украл на заводе. Разговариваю, смотрю — ну, нормальный парень! Семьянин, производственник и так далее. Жаль мне его стало. Что же ты, говорю, друг, душу свою бессмертную, хорошую, человечью, на кроличью сетку разменял? А он подумал так, серьезно, и говорит: насчет сетки — виноват, а про душу вы ерунду несете. Нет никакой души, тем более, бессмертной. Все помрем — и кто ворует, и кто не ворует. Сцепились мы с ним. Я ему кричу: твоя душа в твоих детях останется, твои мысли к ним перейдут, как ты к обществу относишься, так и они. А он — ни черта в моих детях не останется, я сам по себе, дети — сами по себе. От человека не мысли, не слова остаются, а дела. Вот дача, говорит, от меня останется и детям перейдет. Так ни до чего и не договорились.
— Интересно, — Борис Дмитриевич с наслаждением потер ладони. — Лена, твой ученик уверовал в бессмертие души. Где? В милиции! Мало того — пропагандирует это среди правонарушителей. Кошмар! Как вы дошли до такого, Виктор?
— Да никак, — усмехнулся Виктор. — Просто считаю, как поется в одной песне, — «ничто на земле не проходит бесследно».
— А вы знаете, что автор полюбившейся вам песни содрал ее идею у Сократа, который и додумался до теории бессмертия души, если верить Платону, его ученику.
— Ну да! — удивился Голубь.
— Чтоб я документ потерял, как говорят ваши подшефные. В день своей казни Сократ в беседе с учениками привел четыре доказательства бессмертия души. А ваши соображения о нравственном обязательстве личности перед обществом где-то смыкаются с его положениями. Это начинает наводить меня на крамольную мысль о том, что бессмертие души —
— В лучшем случае — из папиной, — ответил Голубь.
— В милицию я бы его не утащил, поэтому сделал единственное, что мог. Лена, принеси, пожалуйста. Что-то мне тяжело встать. Воздуху не хватает...
Елена Петровна внимательно взглянула на мужа и вышла. Она принесла книги и положила их на стол, отодвинув чашки с чаем.
— Тебе плохо, Борис?
— Ничего особенного, не беспокойся. Вечер... Вечером всегда душно.
Лицо у него посерело, покрылось росинками пота. Виктор встал и приоткрыл окно. Пахнуло свежестью.
— Когда у вас отправление? — спросил Голубь.
— Через четыре часа, — ответила Елена Петровна, — а что?
— Борис Дмитриевич может полежать пока. А мы с вами поболтаем на кухне.
— Я нормально себя чувствую, — запротестовал Борис Дмитриевич, но, увидя обращенный на него взгляд жены, махнул рукой: — Ну, хорошо, хорошо.
Он тяжело поднялся и криво улыбнулся Виктору:
— Ну, ведите... ученик Сократа.
— Уж вы скажете, — смутился Виктор, поддерживая Бориса Дмитриевича и направляясь с ним к дивану. — Я и не знаю о нем ничего.
— А вот прочтите — узнаете. Я вам и книги оставлю.
— Да прочесть-то прочту. Только не в коня корм. Мне бы что полегче. А кроме того — уж времени больно много прошло. Что мне этот грек нового даст? Я ж историю учил. Детство человечества. Земля у них на трех китах стоит, а человек — игрушка в руках богов. И потом, эти древние греки — такие многословные. Я еще по институтской программе помню, — осторожно уговаривал Голубь Бориса Дмитриевича.
Он уложил его на диван, накрыл ноги шерстяным одеялом. Борис Дмитриевич лежал, тяжело дыша, с закрытыми глазами. Медленно открыл их, поманил Виктора. Тот присел на край дивана.
— Сократ, по свидетельству Платона, в день казни описывал своим ученикам Землю такой, какой ее видно из космоса. Причем эти описания временами удивительно схожи с теми, что встречаются у наших космонавтов. — Борис Дмитриевич значительно поднял палец и добавил: — Это вам за трех китов. Понятно?
— Понятно, — смущенно ответил Виктор. — Обязательно прочту. Я ведь...
— Нет, сейчас я вам... еще одну штуку... в «девятку». Я когда-то был неплохим нападающим... Сейчас, отдышусь.
Он помолчал немного, положив успокаивающе ладонь на руку Голубя:
— Вот. Слушайте. Это Петр Вяземский:
Вам, чуждым летописи древней, Вам в ум забрать не мудрено, Что с той поры и свет в деревне, Как стали вы смотреть в окно. Нет, и до вас шли годы к цели, В деревне Божий свет не гас, И в окна многие смотрели, Которые позорче вас.Он устало, но победно взглянул на Виктора:
— Ну, как?
— Два ноль. Что уж... Только пожалуйста сейчас лежите, отдыхайте.