Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы

Фиш Геннадий Семенович

НАРОДНЫЙ ДОМ

Приезжая труппа

Начало в 8 часов

Будет дана

наипревосходнейшая и прежалостная

трагедия

О РОМЕО И ДЖУЛЬЕТТЕ

Когда фельдфебель зашел к поручику, на диване у него полулежала фельдшерица, прическа ее была растрепана, а сам поручик, застегнутый на все пуговицы, сидя за столом, громко читал, обращаясь скорее не к единственной слушательнице, а к благородному портрету Евгения Шаумана — убившего генерал-губернатора:

—

«Финляндия — то же, чем некогда была Греция, и финский народ есть другой греческий народ. Разве нет у нас островов — таких же, как греческий архипелаг? Разве мы не так же победоносно боролись с насилием, как они? Ведь у них также были свои Фермопилы и свой Саламин, и мы также спасали западную цивилизацию.

У них был Гомер, а у нас есть Калевала. Но наши герои сражались за более великое дело, чем греческие: Агамемнон, Менелай и Ахилл воевали за хорошенькую женщину, а Вейнемейнен, Ильмаринен и Леминкэйнен — за народное благо. Те брали города и разоряли их, а эти освобождали свет из каменных гор севера. Те действовали мечом, а эти — силою слова.

И силой слова мы когда-нибудь еще покорим весь мир» [12] .

— Осмелюсь доложить, — наконец решился прервать офицера фельдфебель.

— Да, — неохотно остановился поручик Лалука и помрачнел.

— Опять один из солдат вместо клуба Шюцкора вечер провел в Рабочем доме. Как прикажете быть?

— Кто?

— Унха, тот, который имеет два штрафных месяца.

— На неделю в холодную!

И фельдфебель, не желая мешать любовным утехам господина поручика, щелкнув каблуками, откозырял, а поручик взял книжку и, обращаясь к портрету, снова начал вкрадчивым голосом:

12

Из рассказов Юхани Ахо.

— «Финский язык богат, и силен, и благозвучен не меньше греческого. И с помощью этого языка мы создали литературу, которая вытеснит все прочие, мы создадим финскую цивилизацию, новую, свежую культуру, которая победит все старые и отжившие. И кто знает, может быть, в нашей среде явится когда-нибудь новый Александр Великий».

И тогда фельдшерица подошла к нему, положила руки ему на плечи.

А солдат Унха пошел в холодный и темный карцер и там на воде и хлебе отсидел положенные семь суток; в темноте он ругал командиров страшнейшим из всех ругательств, которые мог придумать: монтекками и капулеттами. Потом он снова продолжал службу — и еще один раз был подвергнут дисциплинарному взысканию.

По окончании срока службы Унха был демобилизован и пошел работать в лес, нанялся вальщиком в этом же приходе у акционерного общества «Кеми», на участке Керио.

И все же ему еще два раза пришлось встретиться с поручиком.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Первая встреча произошла тогда, когда поручик, едва только установился санный путь, поехал по рабочим баракам вербовать добровольцев в «карельскую» армию.

Белая карельская авантюра уже началась, и разрозненные группы красноармейцев, окруженные болотами и бездорожьем, преследуемые добровольцами-шюцкоровцами и местным кулачьем, сопротивляясь, отходили к Мурманской

железной дороге. Отдельные отряды лахтарей добрались до железнодорожного моста через Онду и подожгли его. Реакционные газеты кричали о долгожданной и чудесной победе финского оружия и финского духа и требовали немедленного объявления войны ненавистной Советской власти.

«Общество финских врачей» собирало походные аптеки для «доблестных карельских братьев», принимались посылки в карельские отряды, была открыта запись добровольцев, Маннергейм поднял бокал и провозгласил тост «за независимую Карелию».

Английская делегация в Лиге наций и шведский спичечный король Ивар Крейгер подготовляли «материалы», которые должны были оправдать затеянную ими авантюру в Карелии. Поручик Лалука, как только установился санный путь, поехал вербовать добровольцев по округу.

Он был уверен, что победа близка и неотвратима. После победы над Советской властью, он думал, надо будет размыслить о том, каким тоном разговаривать с Британией. Он был убежден, что лесорубы будут записываться пачками. Когда сани застревали в прикрытой легким снегом, но еще не замерзшей грязи, он волновался, торопил и сам помогал вытаскивать их и, запахивая на ходу медвежью полость, ехал дальше. Когда он попал в одну из лесных хижин, где помещались лесорубы, ему в нос ударил запах портянок и тяжелый дым простого табака. Бревенчатые стены были черны от копоти.

Он сказал только несколько слов, и люди заторопились — стали выходить из избы.

— Господин офицер, нам нужно идти на работу, — сказал один из лесорубов, которого товарищи называли Сунила.

Другой спросил, будут ли по случаю восстания братьев карел повышены ставки и обойдется ли без мобилизации.

У поручика Лалука першило в глотке и подступали слезы к глазам от спертого воздуха. Он вышел, а лесорубы, проваливаясь по пояс в снег и увязая в еще не замерзшем болоте, пошли на работу. Скоро поручик услышал равнодушный стук топоров.

— Это молодую елочку рубят, — сказал один лесоруб другому.

Тот прислушался и согласился.

Солнце сияло в каждой снежинке наста, сосны стояли прямые, высокие. В этом редком лесу было очень много солнца и было приятно дышать.

Поручик Лалука шел по лесу и думал: «Какая благодать, какое богатство, как хорошо!»

Он увидел десятника, который спорил с пожилым лесорубом.

Тот прямо говорил, что плата маленькая, лес редкий, приходится ходить и выбирать деревья.

— Больше ходим, чем работаем, а снег глубокий; ни к черту негодный лес, и без прибавки работать никто не станет: на кеньги не выработать!..

— Так ты, Сара, мне угрожаешь забастовкой? — громко, чтобы слышал поручик, спрашивал десятник.

Лесоруб замолчал, а потом сказал:

— Я тогда перейду на другой участок.

Поручик прошел мимо.

Марьавара жил в лесном бараке рядом с Каллио, а по другую сторону было место Унха. Марьавара мечтал отдать в школу своего восьмилетнего сына, чтобы он стал пастором и пригрел его старость, но дневного заработка в этом проклятом году хватало только на еду и то при большой бережливости. Мечты о судьбе сына не оставляли Марьавара, и он иногда говорил об этом соседу своему Каллио.