Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы
Шрифт:
— Какая ночь!
— Какой будет день! — Сосредоточенная улыбка Коскинена прячется в подстриженных усах.
Уже поздно, и десятники, поужинав, собираются спать и рассказывают перед сном анекдоты.
На стук Олави выходит на крыльцо десятник Курки. Он сердит. Его оторвали от такого забавного анекдота. Сарвитсало здорово умеет их рассказывать.
— Предоставить на ночь баню! — гремит голос Курки. — Знаю я, для чего нужна вам баня, — для пьянки. На самогон у вас денег хватает, а на кеньги нет? Нет, не самогон? На картеж? Никогда я не
Тогда из-за темных стволов выступает Инари и убедительно говорит:
— Херра Курки, это хорошие лесорубы, мои земляки. Я могу поручиться за каждого из них. Им в самом деле нет места в нашем бараке.
Узнав вежливого Инари, Курки меняет гнев на милость:
— А, если ты ручаешься, тогда совсем другое дело, тебя я хорошо знаю.
И через минуту он возвращается из комнаты и вручает Инари большой ключ от бани акционерного общества.
Олави тогда спрашивает:
— Нам бы немного еды, господин десятник, в счет заработков. Не беспокойтесь — мы отработаем.
Курки совсем подобрел.
— Кладовщик спит. Ну, да ничего.
И он вслед за ключами выносит картуз с сахаром, пачечку кофе, буханку хлеба и с полкило сала.
— Вот, получайте, завтра все впишем в счет.
— Большое спасибо, господин десятник.
Молча они идут обратно к баракам, и ключ холодит ладонь Инари. Он отдает его Коскинену. А Коскинен успел сговориться со стряпухой-хозяйкой.
— Мы здесь новички, нам надо раньше становиться на работу, мы должны уйти в дальние бараки, так уж ты, пожалуйста, не забудь разбудить нас совершенно точно в четыре часа утра. В четыре часа, и чтобы к этому времени был готов кофе.
— Да ты не беспокойся, — лениво отвечает стряпуха, — раз я обещала, так, значит, исполню.
Они идут в лесную баню. Со скрипом поворачивается ключ в замочной скважине, и темнота принимает их.
Инари зажигает коптилку, огромные тени бегут по стенам и переламываются на потолке.
Лундстрем начинает в полутьме опознавать собравшихся.
Рядом с ним — молчаливый Олави и жилистый Инари.
Незнакомые: остролицый, кажется, совсем хрупкий человек, — его Инари называет Сунила, — и позавчерашний посланец Коскинена, и еще какой-то неизвестный лесоруб с топором, заткнутым за пояс.
Все они ждут слова Коскинена, все они волнуются, готовясь дать Коскинену самый точный отчет обо всем, что ими сделано.
В доме господ, очевидно, выпили перед сном лишнего и поэтому раздумали спать. Они громко, так что слышно в баньке, расположенной в двухстах метрах от дома, горланят песни и вот снова завели полупьяными голосами хмельную песню. Незнакомый лесоруб вытаскивает из-за пояса топор, отрезает кусок сала из принесенных Олави запасов и начинает медленно жевать его.
Господа поют свою песню.
И тогда раздался взволнованный голос Коскинена.
В первый и последний раз за все это время Лундстрем подумал, что Коскинен тоже волнуется.
— Товарищи, — сказал Коскинен, — встаньте!
И все поднялись с лавок.
Олави доставал головой потолок.
— Товарищи! Мы еще не можем здесь в Похьяла громко петь нашу песню, наш гимн. Споемте
И они стоя запели:
Вставай, проклятьем заклейменный…Она спорила с той, с другой песней и заглушала ее. Коскинен молча покачивался в такт ритму, звучавшему в его душе. Сунила сосредоточенно и тихо носком отбивал такт. Олави шевелил губами, с трудом удерживаясь от того, чтобы не запеть вслух.
Она звенела в их сердцах, неистребимая, объединяющая волю и надежду разноязычных миллионов — мелодия «Интернационала».
Она поднимала и несла их.
Ни бог, ни царь и ни герой…Темная тень Коскинена качалась на потолке.
Они стояли и тихо-тихо, еле слышно пели великую песню освобождения трудящихся.
Вот она звучит в тесном бревенчатом срубе лесной баньки в Похьяла и раздвигает стены ее до пределов широкого мира.
А за окном по крепкому насту, по убродам, сугробам и снеголомам хороводит метель.
Темный фитиль дрожит на лавке, качаются тени на стенах.
Ощущение невыразимого счастья, единства с тысячами таких же, как он, поющими эти слова, делает Лундстрема спокойнее и отгоняет непрошеные слезы.
Она кончается, эта песня, и, обтирая платком лицо, Коскинен говорит:
— Теперь о работе!
Все садятся на лавки и деловито, по очереди начинают рассказывать о том, что оплата труда низка, с трудом хватает только на еду, что и эти деньги задерживаются выплатой сверх всяких сроков, о том, что сюда приезжают вербовщики с разными льготами и стараются набрать рекрутов для белых банд, орудующих в Карелии, о том, что если бы было оружие и ребята умели с ним обращаться, легко было бы выгнать отсюда всех лахтарей.
Коскинен прерывает говорящего:
— А за скольких парней можешь ты поручиться, кому можешь ты сам вручить оружие?
Сунила начинает медленно перечислять. Инари тоже называет имена. И Лундстрем замечает, как Олави взволновался, слушая Инари.
— Но оружие наше провалилось! — говорит Сунила, и лицо его кажется еще острее. — Нам ничего не остается, как захватить оружие у объездчиков, в их бараке.
— Это шюцкоровский барак? — переспрашивает Олави.
— Да!
— У нас есть оружие! — говорит Коскинен. — Мы захватили несколько лодок, которые шли с оружием в Советскую Карелию в помощь лахтарям. У нас есть сейчас винтовки, и они здесь. Шюцкоровцы должны быть немедленно разоружены.
И Коскинен разворачивает перед товарищами свой план.
Его слушают затаив дыхание.
— Лундстрем, выйди из бани и посмотри, нет ли вблизи подозрительных типов.
Лундстрем, выполняя приказ, нехотя выходит из бани.
Очертания деревьев, покрытых снегом, неопределенны и расплываются. Мороз захватывает дыхание, снег кажется совсем черным. Далеко, далеко, кажется, совсем в другом мире, в другой невозможной жизни вздрагивают гаснущие стрелы северного сияния. Лундстрем возвращается в баню. В насквозь прокуренной конуре идет обсуждение плана Коскинена.