Мы вернулись
Шрифт:
Однако на одной ноге долго не простоишь, люди валились прямо на лежачих.
Шум, крики, стоны, перемешанные с руганью, не прекращались. Часа через два нога онемела - свалился и я. Раненые кое-как раздвинулись. Я получил сидячее место на полу. К вечеру двое в вагоне умерли. Трупы положили один на другой, освободилось еще немного места.
Поезд тронулся вечером, начался долгий, нудный и тяжкий путь. Что творилось в вагонах - трудно передать. Теснота неописуемая. Рядом с мертвыми лежат еще живые, больные и голодные люди. Остановок, хотя бы для того,
В нашем вагоне лежало человек двадцать больных дизентерией.
К ночи у меня поднялась температура, от тряски начались боли.
Не знаю уж, какими правдами и неправдами ко мне под утро сумел пробраться Саша. Я был в полубреду, да и он немногим лучше себя чувствовал. Во всяком случае, полыхало от него, как от печки, когда он шептал мне на ухо:
– Иван Федорович, как договорились, я подобрал в вагоне несколько человек. Думаем прорезать пол теплушки, на ходу спуститься на шпалы, между рельс. Если так сделать, даже с вышек на вагоне охрана не заметит...
Эта ночь прошла бесплодно. До рассвета времени оставалось немного, а, кроме того, мы очень опасались соседства каких-то весьма здоровых на вид, но явно темных личностей - было известно, что немцы не без умысла, конечно, сажали в вагоны с военнопленными и матерых уголовников.
А на следующий день мы узнали, что ночью в соседнем вагоне пленные начали резать стенку, да не успели. Поезд как на грех подошел к станции. Гитлеровцы обнаружили "неполадки", вагон отцепили, пленных избили до полусмерти и разбросали по всему эшелону. В наш вагон тоже бросили двух, полуживых.
После этого случая режим - если можно назвать режимом бесчеловечное обращение - еще ухудшился.
Только на третьи сутки из вагона убрали мертвецов. Без всяких уже поводов охрана то и дело открывала стрельбу по вагонам. Так были убиты севастополец командир артиллерийского полка Бабушкин и один лейтенант, фамилии которого я не знаю. Гитлеровцы ударили пo вагону из автоматов. Пуля попала Бабушкину в висок, по щеке потекла кровь. Бабушкин весь обвис, но упасть смог только, когда люди потеснились.
В вагоне поднялся шум, крики, вызвали начальника эшелона. Пришел немецкий гауптман, увидел мертвецов, приказал снять их с поезда - и все. Охрану не сменили.
Постепенно в вагоне затихли разговоры, брань, слышались только стоны. Больные с высокой температурой в жару очень страдали от жажды. Я сам никогда ранее не думал, что собственный рот, пересохший, в трещинах, может доставлять столько мучений.
На остановках пленные через щели вагона просили охрану дать воды или хотя бы горсть снегу. Фашисты были молчаливы и мрачны. На пятые сутки поезд подошел к Житомиру.
Житомирский подкоп
Последние сутки в эшелоне я был очень плох. Даже не сразу понял, что поезд остановился и путь наш, видимо, окончен.
На месте остановки мы простояли долго. Люди очнулись, послышались голоса, пошли различные догадки. Спустя два - три часа мы услышали лай собак, а затем скрип дверных засовов. Началась
Вечерело, когда открылась дверь нашего вагона. Я, как и многие, просто вывалился из дверей теплушки и с наслаждением начал глотать снег. Напился немного, сразу стало легче. И воздух, свежий воздух русской зимы после нашего отравленного трупными миазмами вагона мы тоже не вдыхали, а прямо-таки были готовы кусать.
Воздух - и лес! Какой желанной, какой близкой казалась его густая темная тень на горизонте. Люди, как по команде, то и дело обращали к нему глаза. Поистине - равнение на лес! Наверняка каждый пленный не раз внутренне подбодрял себя этой неписаной командой.
Однако и немцы за эти годы успели познать мощь русского леса. За измученными, замызганными пленными следили зорко, как за все еще опасным противником.
Начался обычный пересчет. В нашем вагоне насчитали 54 человека живых и двоих мертвецов. За дорогу у нас погибло шестеро. А сколько во всем эшелоне? Мы об этом не знали. Насколько я мог понять из отрывочных фраз гитлеровцев, цифра смертности отнюдь не показалась им большой. Скорее они выглядели недовольными, как люди, недовыполнившие норму.
Житомирский лагерь-лазарет, куда нас пригнали, располагался неподалеку и, конечно же, был тщательно обнесен колючей проволокой.
До сей поры коробит меня, как подумаю, что чистое слово "лазарет" гитлеровцы лепили к своим фабрикам смерти! В житомирском "лазарете" ждало нас то же, что и везде: тюремные камеры, именуемые палатами, голодная баланда, неизбежно и быстро вызывающая дистрофию, холод, колючая проволока и всюду подкарауливающий тебя черный зрак автомата.
Надо сказать, что при спешной эвакуации из Днепропетровска и пленные и списки в значительной части перемешались, в лицо нас на новом месте никто не знал, к тому же и умерло за дорогу немало людей, трупы их были сняты в разных пунктах пути. Появилась возможность перемены фамилий.
Попасть в офицерский лагерь нам, естественно, не хотелось. Всем было известно, что комсостав охраняется немцами особенно тщательно.
В числе других собирались "переменить звание" и мы трое: Владимир Мукинин, Сергей Ковалев и я.
Тут же, ночью, быстро посоветовались, как лучше это сделать.
Мукинин предложил заменить все данные: фамилию, имя, отчество, звание и возраст.
Житье под чужим именем - вещь далеко не простая, требует не только железной выдержки, но и большого умения.
Я и посоветовал товарищам не менять все. Пожалуй, заменив все данные, мы, с нервами, вконец измотанными, и полным отсутствием школы, можем сорваться, а это грозит не меньше как избиением и заключением в строгий карцер, а то и хуже.
Решено было заменить фамилию, звание и год рождения, во что бы то ни стало "постареть". Чем дальше шла война, тем труднее, видно, становилось у немцев в тылу. Если в первых партиях они угоняли в Германию только молодых, то к сорок третьему году "не брезгали" уже и людьми постарше.