Мы вместе были в бою
Шрифт:
— Там живут казахи.
Стахурский взглянул на хозяина и отвел глаза. Хозяин ему не нравился. Взгляд Стахурского остановился на соседнем доме. Это был большой дом, но запущенный, крыша на нем хоть и была крыта тесом, но только с двух сторон, а с двух других сторон крыши вообще не было. Виднелся чердак — зимой там, вероятно, наметало сугробы. Но вокруг на многих домах были точно такие же крыши.
— Какие странные делают здесь крыши… Для чего это? — спросил Стахурский.
Хозяин снова презрительно пожал плечами.
— Они говорят, для того, чтобы чердак проветривался и не разводилась
— Там живут казахи?
— Нет, русские.
— А вы разве не русский?
— Нет. Я переселенец… с Украины.
«Земляк», — хотел было сказать Стахурский, но воздержался. Этот человек ему решительно не нравился, хотя все говорило о том, что он рачительный и умелый хозяин. В небольшом дворике было прибрано, в обрыве второго холма, на котором расположился фруктовый сад, были выкопаны землянки, передние стенки их были выложены из кирпича, и навешены двери. За одной дверью хрюкала свинья, другая была открыта — там ровными поленницами лежали нарубленные дрова. Дальше, под обрывом, был устроен навес, и там, на шесте, сидели куры.
Хозяин проследил за взглядом Стахурского и более приветливо сказал:
— Вы из Киева? Мы с вами, значит, земляки.
Стахурский торопливо спросил:
— Когда вы посоветуете мне зайти, чтобы наверняка застать товарища Шевчук?
Хозяин снова пожал плечами.
— Это ни к чему! — сказал он.
— Как это? — не понял Стахурский.
— Неизвестно, когда она вернется.
— Разве она не ночует дома?
— Ее арестовали.
— Что?
— Она арестована.
Стахурский смотрел на человека, стоявшего перед ним без пиджака, в рубахе с расстегнутым воротом, в чувяках на босу ногу, — видел его, слышал, но не мог понять.
— Простите, — сказал он, — я вас не понимаю. Что вы сказали?
Хозяин повторил с нескрываемой досадой:
— Шевчук Мария Георгиевна, о которой вы спрашиваете, арестована.
Стахурский сделал шаг вперед и снова остановился. Пес около будки зарычал.
— За что?
Хозяин ответил равнодушно:
— Откуда я могу знать?
Они стояли некоторое время друг перед другом. Домик с большими окнами был прямо против Стахурского, сад в пышном цветении позади, цветник раскинулся клумбами ярких красок, куры сидели на насесте, горный ручей бурлил выше головы Стахурского — вокруг был целый мир, но этот мир был точно нарисован или был как-то отдельно, сам по себе, а Стахурский сам по себе, отдельно, стоял тут. В голове у него шумело и стучало в висках. Рана в плече, которую он получил еще при первой встрече с Марией в лесу над Бугом, вдруг заныла, заболела.
— Простите… — сказал Стахурский.
Он хотел еще о чем-то спросить хозяина, но тот принял это за прощанье и ответил:
— Будьте здоровы! — Повернувшись, он крикнул собаке: — Индус, куш!
Стахурский спустился по узкой тропинке на улицу.
Мария арестована!.. Мария — преступница? Нет, этого не может быть! Это чепуха, какое-то недоразумение…
Стахурский медленно двинулся по улице вдоль потока. Поток шумел. Его звали — «Казачка».
Он свернул в проход против зоологического сада и вышел к озеру. Легкий силуэт громадного хребта, как огромное облако,
— Что же случилось? Что?
Он прошел по дамбе над озером. Мир окружал его — тихий, торжественный, огромный, волнующий. Но он был как бы под стеклянным куполом. Стахурский видел его, но не ощущал, он слышал только тишину, и ему хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать ее.
Он шел под цветущими яблонями. Стволы их были не розовыми, а серыми — какими и бывают обычно яблоневые стволы. Солнце зашло, яблони уснули — и молодой, весенний сок, струившийся днем в лучах солнца по древесине, без солнца остановил свой бурный бег.
Стахурский вошел под сень парка, сразу потемневшего, почерневшего. Южная ночь наступала внезапно.
Мария, которую он встретил в прибугских лесах с автоматом на груди, Мария, с которой он ходил в разведку, бежал из гестапо, Мария, которая сожгла базу горючего фашистов, не думая о смертельной опасности, Мария, с которой он прошел весь освободительный поход по Землям Европы, Мария, которая считала высшим счастьем победу над врагом, и Мария, которую он любил, — арестована, как преступник…
Этого быть не могло!
Около голубого киоска на высоком стуле сидел инвалид-казах.
— Земляк! — крикнул он Стахурскому. — Стаканчик!
Стахурский подошел.
Он машинально сел на табурет перед бочкой. Табурет был низкий — инвалид сидел несколько выше, и надо было запрокидывать голову, чтобы глядеть на него. Инвалид наполнил стаканы пенистым розовым вином, один поставил перед Стахурским, другой поднял и торжественно произнес:
— За наши раны! За боевых товарищей!
Они чокнулись и выпили.
— Слушай, — сказал Стахурский глухо, — я приехал из Киева к девушке, с которой прошел всю войну и которую полюбил. Я хотел, чтобы она стала моей женою…
— Изменила? — спросил инвалид.
— Ее арестовали, — тихо сказал Стахурский. — Понимаешь, я пришел к ней, а она арестована.
Он смотрел инвалиду прямо в глаза. Он всматривался в его зрачки пристально — в сумерках, опускавшихся на землю, ему были уже плохо видны глаза человека, наклонившегося над ним со своего высокого сиденья.
Он повторил:
— Арестована…
Это слово звучало фальшиво. Его нельзя было связать с Марией.
Стахурский тяжело вздохнул. Обильный пот оросил его лоб. И снова заныла рана в плече. Смысл сказанного — «Мария арестована» — только сейчас дошел до его сознания. Тоска сжала его сердце.
— Чем я могу тебе помочь? — сказал инвалид.
Ничья земля
Это был самый тяжелый бой: он был после войны.
Германия капитулировала. Войска союзных держав встретились в сердце Европы. На одном берегу альпийской реки остановились наши части, на другом — английские. И только вчера была выпита последняя бутылка из сорока дюжин, присланных в подарок по случаю победы батальону советского майора Стахурского батальоном английского майора Джонсона. Но сегодня батальон Стахурского снова лежал в обороне.