Мы вместе были в бою
Шрифт:
Снова молчание.
— Товарищ майор спрашивает, какое у тебя звание, — сказал Палийчук, по-украински, словно переводчик с немецкого — для немца, который, очевидно, никакого языка, кроме немецкого, не знал. Но Палийчуку всегда казалось, что немцы прикидываются, будто не понимают языка, на котором изъясняется он. За годы войны сам он неплохо овладел немецким языком.
— Я на ваши вопросы отвечать не буду, — сказал гитлеровец. Голос его прерывался от волнения.
— Как называется ваша часть?
Пленный молчал.
Щеки его
Палийчук вздохнул и сделал движение.
Стахурский жестом остановил его.
— Куда вы движетесь?
Молчание.
— Почему вы рветесь к реке?
Снова молчание.
Стахурский сказал:
— Война окончена. Германия капитулировала. Все военнослужащие бывшей гитлеровской армии, которые не сложили оружие, будут преданы военно-полевому суду. Вы выполняли приказ командования, лично вам ничто не угрожает, и сейчас вы обезоружены. Но если вы отказываетесь отвечать, значит вы солидаризируетесь с теми, кто начал этот преступный бой. И мы с вами поступим уже по законам боя, а не по условиям капитуляции. У меня нет времени возиться с вами.
У эсэсовца забегали глаза. Но они натыкались то на взгляд Стахурского, то ординарца, то Палийчука. И эти взгляды были одинаково суровы, беспощадны, как в бою. Пятна лихорадочного румянца исчезли с лица пленного. Страх — теперь уже осмысленный страх — заполнил его глаза.
Стахурский наблюдал за эсэсовцем. Не первого гитлеровца приходилось ему допрашивать.
В начале войны пленные держали себя очень нагло. Тогда гитлеровские молодчики упивались своими успехами, были в чаду сумасбродных иллюзий о молниеносной войне и покорении мира. Но блицкриг провалился, и гитлеровцы поняли, кто сражается против них. И тогда не только пожилые, мобилизованные солдаты, но и головорезы-эсэсовцы, попадая в плен, поднимали руки и кричали: «Гитлер капут!»
Но вот сейчас, после войны, были, оказывается, еще и такие, которые не хотели сложить оружие и не хотели отвечать, даже попав в плен. Таких Стахурский видел впервые. Это были, очевидно, последние волки из гитлеровской стаи! Они хотели воевать еще.
В годы войны эти звери, очевидно, неистовствовали в карательных отрядах и застенках гестапо на временно оккупированных землях. Это были самые страшные враги человечества, и теперь они старались подороже продать свою жизнь, которую все равно не могли сохранить.
Они мечтали о реванше. Во имя осуществлений своих сумасбродных планов они были готовы на все. Если у них отнимут собственное оружие, они найдут чужое. Если выбить из рук чужое, они будут грызть зубами. Если они не смогут драться в открытом бою, они будут действовать скрытно и наденут на себя какую угодно личину: мирную, доброжелательную, покаянную. Но за всем этим будет только одно — подлость, коварство и удар в спину.
Таким был Клейнмихель, тот, над Бугом, когда подул первый ветер с востока, первый оборотень,
Стахурский почти физически ощутил прилив смертельной ненависти. Он не будет жить с этими людоедами в одном мире!
Рука его сжала рукоятку пистолета.
— Я не буду отвечать, — повторил пленный.
— Жаль, — равнодушно произнес Стахурский.
Палийчук шумно вздохнул. Потом шагнул к эсэсовцу.
— Эх, — сокрушенно сказал он, — жалко работы… Так трудно было доставать его.
Он остановился и вытянулся перед Стахурским:
— Товарищ майор, разрешите заехать ему в ухо. На всякий случай. Может, заговорит?
Ему было жалко своей работы, как горько хлеборобу, когда засуха губит урожай. И он понимал, что сведения, которые отказывается сообщить этот бандит, крайне необходимы.
Вошел начальник штаба.
— Все готово, — сказал он. — А как этот? — он кивнул головой на пленного.
— Отказывается отвечать.
Вервейко расстегнул кобуру.
Стахурский жестом остановил его.
— Палийчук, — сказал он, — выполняйте.
Палийчук подошел к эсэсовцу и сердито кивнул на дверь. Пленный уставился на Стахурского.
— Иди, иди! — подтолкнул его Палийчук. — Ангелам и архангелам на том свете пожалуешься!
— Я скажу! — задыхаясь, крикнул пленный. — Я буду отвечать!
— Поставь его на прежнее место, — сказал Стахурский.
— Холера! — проворчал Палийчук. — А сколько гонору! Все они такие: ни за что не бьются, кроме своей паршивой жизни.
— Ваша фамилия? — спросил Стахурский.
— Мунц Карл-Иоганн, штурмбанфюрер СС.
— Документы!
Пленный с минуту поколебался, потом достал документы и протянул их Стахурскому.
— Сколько вас?
— Полк.
— А точнее?
— Три батальона и рота связи.
— А еще?
— Отдельная рота минометчиков, пулеметная команда, офицерский резерв.
— То-то же! — сказал Вервейко.
— Огневые средства?
— Двадцать минометов, сорок пулеметов, станковых и ручных, триста автоматов.
— Номер полка?
— Это сводная часть.
— Сформирована уже после капитуляции?
— Да.
— Из частей СС и СД?
— Да.
— Гестаповцы?
— Да.
— Хороша компания! — буркнул Палийчук.
— Палийчук! — сердито крикнул Стахурский.
— Виноват, товарищ майор!
— Сколько у вас всего людей? — продолжал допрашивать Стахурский.
— Тысяча — тысяча двести.
— Сколько из них на правом фланге в ущелье?
Гитлеровец замялся.
— Отвечайте.
— Больше половины.
— Там концентрируется удар?
Эсэсовец мялся.
— Да, — наконец сказал он.
— Чтобы выйти к реке?
— Да.