Мы вместе были в бою
Шрифт:
— Идем, — просто сказала Мария и открыла калитку.
— Кто такой твой хозяин? Мне он показался одним из тех, которых война не коснулась.
— Он забавный, — сказала Мария. — Да бог с ним, мы идем не к нему, а, к себе.
Да. Они шли к себе. Вот они и об этом поговорили.
Калитка скрипнула, и сразу же залаял цепной пес.
— Индус! — крикнула Мария и побежала по тропинке вверх.
Индус подпрыгивал ей навстречу, становился на задние лапы, неожиданно высокий, выше человеческого роста, нетерпеливо приплясывал и радостно повизгивал. Когда Мария подбежала,
На крыльцо выбежал хозяин.
— Мария Георгиевна, неужели вы?! Все хорошо? Если бы вы знали, как я беспокоился за вас и как я рад!
Подошел Стахурский, и хозяин увидел его. В его глазах мелькнула неуверенность, но сразу же исчезла.
— Ах, это вы! Теперь я все понимаю! Вы приехали и освободили ее?
— Нет, — холодно ответил Стахурский, — в этом не было надобности, и вы либо сказали мне неправду, либо с испуга переложили в кутью меду.
— Дегтю! — захохотал хозяин. — Тогда уже дегтю!
Он вдруг дико крикнул, как покрикивают, вероятно, ковбои, на всем скаку забрасывая лассо на шею мустанга, или записные танцоры, выкидывая головоломное антраша:
— Бабуня! Мамуня! Клеопатра! Режьте кур! Наливайте вина! Мы будем справлять той!
Горланя изо всех сил, поднимая шум на всю улицу, он пристально вглядывался Марии в лицо, как бы ища в нем то, о чем ему ничего не было сказано.
— Спасибо, не надо! — закричала Мария, вырываясь из объятий Индуса. — Мы только что с тоя.
— Нет, нет! И не отказывайтесь! — закричал хозяин. — Мы должны отпраздновать ваше освобождение.
— Я же вам сказал, что некого было освобождать, — недовольно произнес Стахурский, — нечего и праздновать.
Хозяин отвел глаза в сторону.
— У нас в управлении думали так, раз Мария Георгиевна два дня не приходила домой… ведь шпионы украли у нее документы. И когда меня спрашивает незнакомый человек…
— Это мой муж, — сказала Мария.
— А! — сказал хозяин. — Индус, куш! — И сразу же скрыл свое замешательство за новым взрывом крика: — Бабуня, Мамуня! Клеопатра! Режьте барана! Мы будем справлять свадебный той! К нам приехал поезд с молодыми! — Он набросился на Марию: — Ай-ай-ай! И вы это скрывали! Вот вы какая с вашими друзьями! Бабуня! Налейте вина из той бочки, что в погребе! Позапрошлогоднего! — Он бросился к дому. — Пойду сам устраивать пир, с этими бабами разве будешь спокойным! Даю вам час на устройство семейных дел. Через час наша семья будет иметь честь принимать вашу!
И он скрылся за дверью в кухню.
Мария, беспомощно улыбаясь, смотрела на Стахурского. Стахурский досадливо пожал плечами.
Потом Мария толкнула дверь налево, и они переступили порог.
В комнате было два окна, стояла кровать, застланная серым солдатским одеялом, клетчатая плахта на стене, стол, два стула и этажерка с книгами. Пол был из некрашеных досок, пахнущих смолой.
Стахурский остановился взволнованный. Сколько раз он представлял себе эту комнату! Как порывался очутиться в ней и увидеть Марию!
— Надо было что-то сказать — важное и значительное, но он не знал, что.
— Отвернись, — попросила Мария, — я должна
Стахурский отвернулся и смотрел в окно.
Тихо шуршало платье позади — Мария переодевалась. Тихо было в комнате и на улице за окнами, только за двумя дверями на кухне что-то рубили секачом, что-то терли в макитре, что-то ошпаривали кипятком. Хозяин дома готовил свадебный пир.
— Как ты попала на эту квартиру? — спросил Стахурский.
— Случайно. Я жила в управлении, спала на канцелярском столе. Это, конечно, пустяки. Но надо было прописаться, чтобы получить продовольственные карточки. Ну, он и предложил мне. Особенно когда узнал, что я уезжаю в экспедицию и не буду ему в тягость. Он тоже работает в нашем управлении.
— Он мне не нравится! — резко сказал Стахурский.
— Какой ты, право! Как он может тебе нравиться или не нравиться, если ты его совершенно не знаешь?
— А разве ты знала его, когда сюда приехала?
— Ну, не будь же придирчивым! — примирительно сказала Мария. — Человек как человек. И мне было даже очень приятно услышать тут, в далеком краю, нашу речь, увидеть наши обычаи. Он переселился сюда с родителями еще в тридцатом году, работает в учреждении и на приусадебном участке, гляди, развел такое, как в добром селе на Полтавщине.
— Значит, он тебя привлек к себе родной речью, подсолнечниками и мальвами?
— Микола! — возмущенно сказала Мария. — Как тебе не совестно?!
— Прости, что я вульгаризирую, — сказал Стахурский, — но ведь ты сама отлично понимаешь, что одних родных обычаев или родного языка еще слишком мало для того…
Мария перебила его:
— Ты сам отлично понимаешь, что это не так мало. Ты, очевидно, забыл, как меня спасли гуцулы в Мукачеве, видя, что я, незнакомая им девушка, одета и говорю так же, как они?
— Крестьяне в Мукачеве спасли тебя потому, что видели: у них и у тебя общий враг: фашисты. А убеждена ли ты в том, что у тебя и у него, — Стахурский кивнул головой в сторону комнат хозяина, — общие враги?
Мария хотела что-то возразить, но Стахурский перебил ее:
— Я тебе тоже напомню, что в нашем рейде по Галиции в сорок четвертом году на нас напали бандеровцы — украинские националисты и фашисты.
— Я этого не забыла, — резко отозвалась Мария, — но какое это имеет отношение к моему хозяину?
— Это имеет отношение к тебе. Легкомысленная доверчивость, как ты сама убедилась, может привести к преступлению.
Стахурский умолк. Он не хотел возвращаться к этому, но это возникало само по себе, и уже надо было заканчивать.
— Доверие достигается делами, — сказал он, — а доверчивость — это только неосмотрительность и отсутствие бдительности.
Мария стояла бледная, сердито сжав губы. Это он говорил ей, партизанке, которая четырем года с оружием в руках сражалась против фашистов! Это он говорил ей, бойцу, десятки раз принимавшему участие в самых дерзких партизанских операциях, рискуя жизнью и ничего не прощая врагу!.. Мария чувствовала; как возмущение наполняет ее душу: она ошиблась, но дает ли это право разрушать доверие к ней, доверие, которое она заслужила своими делами?