Мы воплотим богов
Шрифт:
– Если на сегодня это все, можем встретиться завтра вечером. Надеюсь, у вас появятся новые идеи, – сказал я, слишком поспешно поднимаясь на ноги.
– Еще кое-что, капитан, – произнесла Диха. – Сегодня мы потеряли Рума. Его раны никак не заживали, и лихорадка унесла его, пока вы были на охоте. Он у святилища.
Не так мне хотелось закончить день, но я кивнул.
– Я пойду туда. Спасибо, Диха.
Мы разделились, остальные взяли свою еду и отправились в лагерь болтать, петь и веселиться, насколько позволяли холод и незнакомая местность. Я подавил
Рума уложили перед святилищем, вокруг лежали букетики увядших цветов и палочки с вырезанными молитвами. От этого напоминания о родине в горле встал ком, и на мгновение мне захотелось крикнуть всем, чтобы собирали вещи, мы отправляемся домой. Но узда, в которой дом держал мое сердце, давила и раньше и будет давить снова. Мне пришлось отогнать боль молчаливым обещанием. Скоро. Я скоро поеду домой, как только выполню свой долг здесь.
Я опустился на холодную землю и со вздохом притянул к себе тело Рума. Положить его плечи себе на колени. Колени развести в стороны. Взять нож. Не мой нож, а левантийский клинок, принадлежавший кому-то, кто больше в нем не нуждался.
С первым надрезом на землю потекла кровь. Я так часто делал это, что руки могли работать, пока разум блуждал, улавливая обрывки разговоров и запахи. Под привкусом крови до сих пор ощущался аромат еды, и, несмотря на мое нынешнее занятие, в желудке заурчало.
Наконец голова Рума отделилась, и я позволил его телу мягко скользнуть на землю. Утром мы устроим погребальный костер, а пока я встал. Колени и лодыжки болели от усталости.
Я снова опустился на колени перед святилищем, чтобы пропеть траурную песнь. Затем последовали молитвы, обращавшие взоры богов к отдавшему жизнь за свой гурт Клинку, который должен быть вознагражден новой жизнью. Но, прощаясь с Румом, я думал о Гидеоне. Два дня я простоял на коленях у святилища Мотефесет, оплакивая его, когда он не вернулся из изгнания. Я слишком тяжело переживал это горе и не хотел повторять снова.
Закончив, я пошел обратно по лагерю. У каждого костра о чем-то болтали группы Клинков. У одного вел глубокомысленную беседу Амун, у другого Локлан играл с Шенией в тият на выцарапанном на земле игральном поле. Лашак и Диха смеялись, обнявшись. Я проходил мимо, словно призрак, и вслед неслось только негромкое «капитан».
Селение Куросима практически обезлюдело, но мы все же разбили лагерь в лесу на севере, где заброшенные дома напоминали о том, что когда-то деревня была больше. Крыши протекали, и пришлось довольствоваться шатрами, но с каждым днем лагерь становился все более достойным этого названия, расширяясь во всех направлениях, кроме одного.
Взяв две миски с остывшей едой, я оставил гомон лагеря позади и отправился к своей одинокой хижине. Сквозь занавешенные льняными тряпками окна пробивался слабый свет, но, несмотря на эти признаки жизни, сердце мое, как всегда, забилось от страха. Слишком хорошо я помнил отчаянные попытки Гидеона вырвать нож из моих рук и перерезать себе горло. Прошло уже много дней, но эта картина до сих пор стояла перед
Старательно шаркая ногами, чтобы предупредить о своем появлении, я откинул отсыревшую ткань, служившую дверью, и вошел. Гидеон сидел у стены возле догорающего костра, не отрывая взгляда от деревяшки, постепенно обретавшей форму в его руках.
– Ужин, – сказал я, усаживаясь со скрещенными ногами на пол напротив него. – Прости, он холодный. Мне пришлось сначала отрезать голову Рума.
Гидеон продолжил стесывать стружку. Я не хотел давать ему нож, но в лагере клинков было предостаточно, и резьба по дереву хотя бы занимала его руки, если не мысли.
– Грибы сегодня выглядят неплохо, – сказал я, поднимая свою миску. – Немного темнее, чем вчера, но не такие подгоревшие, как днем раньше. Или еще раньше. Хотя три дня назад они вышли вкуснее всего. Я ни за что не скажу это Птоту, ведь он считает себя отличным поваром, но Дхамара определенно готовит лучше.
Гидеон продолжил игнорировать меня, а значит, я мог без стеснения смотреть на него, пока ел. Он не брил голову с тех пор, как мы покинули Когахейру, и отросшие темно-каштановые волосы приобрели медный оттенок. Когда он был седельным мальчишкой, его длинные темные волосы отдавали рыжиной на солнце. Пламя костра высвечивало крошечные веснушки на его лице, и я был благодарен, что время не изменило хотя бы это. Какая глупость – цепляться за подобную мелочь.
– Ты должен был поесть вместе с Ладонью, – произнес Гидеон в который уже раз.
Этот обмен репликами стал таким же привычным, как попытки Шении приносить мне еду.
– Болтать и есть одновременно нелегко. Лучше подождать.
Я всегда придумывал новый предлог, и в этот раз Гидеон оторвал взгляд от своей деревяшки, в его глазах мелькнуло веселье.
– А сейчас у тебя вроде неплохо выходит.
Такие проблески жизни помогали мне верить, что у него есть будущее.
– Точно. Ладно, в следующий раз поем с Ладонью и выскажусь насчет пережаренных грибов.
Он посмотрел в миску.
– Они совсем подгорели. Тебе необязательно оставаться.
– Знаю.
Отложив нож, Гидеон взял миску, глядя куда-то мимо меня. Под его глазами залегли круги, руки слегка дрожали, но хуже всего была эта манера неподвижно сидеть, уставившись в никуда. Мне хотелось вывести его побыть у костра, на людях, но эти стены защищали не только остальных от существования Гидеона, но и его самого от всеобщей ненависти.
Покончив с едой, я взял дрова из сложенной в углу кучи и подбросил в костер.
– Здесь ужасно холодно, – сказал я, оглядываясь в поисках одеяла. – А ведь будет еще холоднее. Какой он, этот снег?
Гидеон поднял взгляд.
– Холодный.
– Серьезно? Вот это сюрприз. Я думал, он горячий.
– Он и вправду обжигает. И лед тоже. Если совать в него руки. – Гидеон отставил миску. – Помнишь это ощущение, когда долго скачешь на холодном ветру и пальцы становятся толстыми и негнущимися? А если пытаешься их согреть, начинается покалывание и жжение? Вот что-то похожее. И он… хрустит.