Мы вышли рано, до зари
Шрифт:
Так оно и вышло. Как будто не Федор Иванович, а черная кошка перешла дорогу в это солнечное утро. На следующий день, когда Алексей Петрович пришел на факультет, там было новое чрезвычайное происшествие. Комсомолец четвертого курса, по фамилии Дворянинов, отказался голосовать. Он не явился на избирательный участок, несмотря на вызовы агитаторов, и заявил, что даже дома у себя он голосовать не стал бы. Кто же такой этот Дворянинов? Обыкновенный гражданин, ничего особенного. Правда, отца Дворянинова, старого большевика, в тридцатых годах расстреляли как врага народа. Мать, больная, лежала в постели. Мать, конечно, проголосовала, а сын категорически
Вчера еще было солнечно и празднично, а сегодня опять все пошло колесом, опять на факультете чрезвычайная обстановка.
Сначала на партийное бюро вызвали Гвоздева: вот до чего доводят ваши дискуссии и так далее. Потом Гвоздев вызвал Дворянинова на экстренное заседание комсомольского бюро.
Дворянинов сидел скромно, даже как-то виновато. И хотя у него была такая фамилия, внешне он был похож на разночинца-шестидесятника, но без бороды. Похож, видимо, стрижкой да костюмом, да что-то в лице было от разночинца. Может, бледность и отеки под глазами — почки больные, что ли? А костюмчик — хлопчатобумажный и стиранный в домашних условиях — вылинял начисто и уже не разглаживался. Воротник серенькой рубашечки свернулся как-то вроде хомута, но вод этим хомутом был все же галстук, хотя и дешевенький.
— Ну, расскажи, Дворянинов, что у тебя там произошло? — спросил Гвоздев.
Дворянинов болезненно улыбнулся — так что под глазами еще заметней набрякли водянистые мешочки.
— Со мной, — ответил он неожиданным басом, — ничего не произошло. Если ты имеешь в виду выборы, то я действительно отказался принимать в них участие.
— Почему? — спросил Виль.
И Дворянинов выложил свою обиду, и голос его гремел, пока не остановил его член комсомольского бюро по фамилии Чекин.
— Ладно, хватит тебе, разошелся, — с сердцем сказал Чекин.
Дворянинов замолчал, и все другие тоже сидели и молчали.
— Ну что? — спросил у всех Гвоздев. Ему не ответили. Тогда Виль сам сказал. — Я думаю, — сказал он, — Дворянинов честно поступил, как свободный гражданин в свободном государстве. Он не захотел голосовать и честно об этом заявил. Будут другие суждения?
— Тогда, — сказал Чекин, — я прошу записать в протокол мое особое мнение.
— У нас же нет протокола, — сказал Гвоздев.
— Надо завести и записать туда мое особое мнение. Я считаю, что Дворянинова надо исключить из комсомола. — И вообще, — прибавил он решительно, — ничего общего с Гвоздевым у меня не осталось, и я буду просить вывести меня из бюро. Я требую внеочередного собрания. Пусть собрание нас рассудит.
Виль ничуть не испугался этих слов. Улыбнувшись тонкими губами, он даже пошутил:
— В наших рядах измена. — Потом серьезно добавил: — Собрание так собрание…
И на другой день, и на третий, до конца недели, шла проработка Гвоздева по всем инстанциям.
Лобачев заметил, что Гвоздев держится за свое уже не столько из убеждений, а в какие-то моменты держится уже из чистого упрямства, из ущемленной гордости. Внешне Виль немножечко посуровел и побледнел. Видно, трудной жизнью жила его неспокойная душа, трудно было парню в последние дни. Самого по себе Дворянинова, его поступка и последствий, связанных с этим поступком хватило бы даже взрослому человеку для серьезных переживаний.
Сложные чувства испытывал Алексей Петрович по отношению к Гвоздеву, который поведением своим, образом
…Партия проводит выборы, комсомол же — дитя партии, ее резерв, ее смена. А комсомолец Дворянинов бойкотирует выборы, бойкотирует дело партии. Значит, ты не резерв партии, не ее смена?
Тогда уходи из этого резерва к чертовой матери, перестань считать себя сменой.
Так будет честно.
Такова логика.
И все-таки Виль вызывает в тебе сочувствие — в особенности тогда, когда выступает перед своими ребятами и девчонками, перед большой аудиторией.
Сейчас Алексей Петрович сидел в маленькой аудитории перед своей группой и слушал Борю Золотарева, выступавшего оппонентом по работе Заколюкиной.
Боря напропалую хвалил Заколюкину, превозносил так, что временами не верил сам себе, своим словам. То и дело он прерывал свою речь дурашливым всхихикиваньем, и разводил руками, и как бы оправдывался перед группой: «Нет, ребята, честное слово, это здорово. Хотите прочитаю?» И начинал читать что-нибудь из фельетонов или простых заметок Заколюкиной. А та сидела со своими дурацкими сережками — прямая, как вешалка, и важная, как королева. Боря хвалил Заколюкину искренне, но ему было легко это делать, потому что на этот раз сам он получил высшую оценку за практику, которую проходил далеко на Севере, в областной газете.
До сих пор еще он не мог прийти в себя и от впечатлений, и от высокой оценки, выставленной ему Алексеем Петровичем.
— Нет, честно, — Алексей Петрович, — говорил он во время перерыва. — Познакомился вот с такими морячками! Честно, моего возраста. — А сам все смущался чего-то, хихикал, как бы не веря в то, что с ним было. — Познакомился с человеком одним, во мужик. Честно, Алексей Петрович.
…Словом, внешне все было как было. Но что-то было уже другое. Чуть-чуть повзрослели ребята, хотя циник Сережа Чумаков сопровождал свои шуточки все тем же: «В нашем полку так, только так».
Алексей Петрович занимался со своими ребятами, но то и дело вспоминал Гвоздева, то лобастое лицо его с острым подбородком, то слова его и невыразительный тихий голос.
А в эти минуты отец Виля, Степан Игнатьевич Гвоздев, сидел в кабинете Федора Ивановича Пирогова и с глубочайшим вниманием, словно бы он изучал важнейший государственный документ, читал доклад своего сына еще на первом собрании, весной, а также протокольные записи выступлений Виля на других собраниях. Он сидел в том же кожаном кресле, в котором сидело до него много разных людей, в том числе и сын его, Виль, негодяй и мерзавец, маменькин сыночек, вожак комсомольский, жениться собирается… Ай-яй-яй-яй!.. Как же это случилось?..
Дело Дворянинова положило конец терпению Федора Ивановича, и поэтому он немедленно вызвал отца Гвоздева. Пусть, наконец, и родители подумают хотя бы немного о своих детях. Федор Иванович был настроен воинственно, однако, когда Степан Игнатьевич появился в дверях и сказал первые слова свои, Федор Иванович в ту же минуту пожалел, что не пригласил и не познакомился с отцом Гвоздева раньше, еще во время тех событий. Пожалел потому, что с полуслова понял Степана Игнатьевича как человека глубоко порядочного и серьезного. Перед таким человеком нечего тратить лишних слов, и Федор Иванович сразу же перешел к делу.