Мы вышли рано, до зари

Росляков Василий Петрович

— А чего там?

— А ты там вспоминаешь меня?

— А ты меня?

— Еще бы!

Она засмеялась.

— Ты хорошо смеешься.

— Да? А ты?

— Я ржу.

— Ну поржи немножко.

— О-го-го-го!

— Тише.

— А что?

— Кого-нибудь испугаешь.

— Кого?

— Не знаю. — И Зоя осторожненько оглянулась вокруг себя. Кругом было пусто, темно и прекрасно. Она, как ящерица, тихонечко засветилась своей улыбкой.

— Я хочу притронуться к тебе рукой.

— Притронься.

Сережа

протянул руку и пальцами притронулся к щеке, к горячему лицу Зои. Рука слегка вздрогнула, и Зоя вздрогнула.

Прямо перед ними, на склоне неба, чиркнула яркая звезда и свалилась за Володин сад.

— Звезды падают только осенью. А эта почему упала?

— Ты читал книжку «Блуждающие звезды»?

— А то.

— Шолом-Алейхема.

— Наверно, он тоже катался вот так на мотоцикле и смотрел на звезды, а потом написал.

— Это он придумал. Писатели всё придумывают. Если не придумывать, тогда каждый мог бы писать.

— А ты пробовала?

— Пробовала — не получается.

— А мне кажется, что можно. Я вот еще до Уренгоя, помощником ходил на комбайне, сяду за штурвал, еду, а внизу хедер подрезает пшеницу, сваливает на полок, на транспортер, а этот тащит ее в барабан, живую пшеницу, знаешь как жалко. Прямо головой туда, в барабан, а там ее зубьями молотят, колотят, выбивают из головы зерна, а они через рукав прямо в бункер, уже зерно. Все кругом живое. И кажется мне, что все могу это написать не хуже писателя. Слева стоит пшеница, еще живая, еще на корню, еще по ней волны ходят, а справа уже пострижено под нулевку, жнивье одно, никакой пшеницы, одни валки валяются или копны соломы. Здорово. И ведь не кто-нибудь там все это делает, а я сам. Здорово! Что ж, я не могу про это написать? Могу.

— А я не могу. У меня Стрелка, как только подхожу к ней, она оглядывается на меня и хорошо-о так мычит, я не утерплю, подскочу к морде и поцелую ее в мягкий нос, а другие тоже на меня глядят. И глаза такие, как у людей. Мне там с ними так хорошо, Сережа, а попробуй напиши — засмеют. Скажут, во-о, с коровой целуется, дурочка какая-нибудь. Но это же так. А написать нельзя. А вот сейчас? Напиши, чего это мы тут сидим? Тоже скажут: дурачки какие-то. Сидят ночью на люцерне, а завтра вставать чуть свет. Не напишешь. Засмеют.

— А тебе смешно?

— Мне нет. А нам домой не пора?

— Мне в шесть вставать, а тебе?

— Мне в четыре. В шесть уже доить надо.

— Тогда поедем, а то не выдержишь, вон какая худенькая.

— Я не худенькая, тоненькая, но сильная. Я вот тебя могу побороть. — Зоя кинулась на Сережу и начала ломать его, а Сережа, уворачиваясь от нападения, упал в густую люцерну, и на него свалилась Зоя. Свалилась и испугалась. Затихла, сердце колотится. Сережа грудью своей слышит, как колотится. Лежат они и молчат. Оба испугались, а пошевелиться боятся.

Сережа шепотом проговорил:

— Я слышу, у тебя сердце колотится.

— И

я слышу. У тебя тоже колотится. А тебе не стыдно, что колотится так? — тоже шепотом спросила Зоя.

— Немножко. А тебе?

— И мне стыдно.

— Тогда поднимайся.

— Нет, ты поднимайся.

— Я же не могу, ты придавила меня, ты сильная.

— Тогда другое дело. — Зоя уперлась в грудь Сережки ну и вскочила на колени, а потом на ноги. — Все, надо домой.

И они помчались домой. Мимо блуждающих по выгону огоньков.

У ворот Зоя спросила:

— Ты и завтра приедешь?

— Приеду. И скоро уж последний раз.

— Почему последний?

— Уборка начнется. И за всю уборку я тебя не увижу.

— Я буду ждать. Хорошо?

— Хорошо. Давай руку. — Сережа сжал прохладную Зоину ладошку и вздохнул. — Все. Поехал.

Сел на свой мотоцикл, взревел и, развернувшись дугой, полетел через выгон. А Зоя долго смотрела в пустой след, откуда приносило горьковатый запах выхлопного мотоциклетного дымка.

8. На базаре

Уже июнь стоял, а дни какие-то непутевые шли. С утра холодно, к полудню жарко, вечером опять холодно. Но это бы ничего, привычно для здешних мест. Но вот стали перепадать дождики. Наладили чуть ли не каждый день. Засияет солнышко с утра, разогреет все кругом, начинает палить небесный огонь, и вдруг затянуло, затуманилось по горизонту, тучи понадвинулись, и к обеду упал дождик, не сильный, но холодный. А после дождика просто зябко выйти на улицу в рубашке. Но вот разведрилось, посползали куда-то тучи, ударило косое солнце, и опять жарынь. Ничего не поймешь. И там, в горах Кавказских, говорят, дожди тоже поливают, оттуда синева наплывает частенько. Как-то не так разыгрывается лето.

На другой день после рыбалки, в воскресенье, Пашка, как было и задумано, подался на базар в город. Взял с собой и Сережу, нехай поглядит на базар, а то, может, и забыл уже, какие наши базары.

В шесть Пашкина машина уже стояла во дворе с открытым багажником. Валька устанавливала ведра с черешней и клубникой. Пашка нес с огорода охапку лука, завернутого в пленочный лоскут. Зеленая охапка как сноп камыша, длинные сочные перья, а в комле по четыре, по пять головок луковиц, кустом растет, называется лук «семейный», сорт такой. Расхватывают в один миг.

Все. Захлопнул Пашка багажник. Садитесь. Вчера вроде ворчал на Вальку, обдираешь, мол, черешню, все про базар одни думки, баба базарная, а сегодня по-деловому и даже с какой-то важностью укладывал сноп этого семейного лука, поправлял тряпки на ведрах.

— Продавать будете? — спросил с некоторым недоумением Сережа.

— А че краденое, что ль? Продавать. Люди купляют и благодарят.

— Да, конечно, конечно, — согласился Сережа и подумал про себя: кто-то же должен продавать, иначе на рынке нечего будет купить.