Мы жили тогда на планете другой…

Браиловский Александр Яковлевич

«Склоняется солнце, кончается путь…»

Склоняется солнце, кончается путь, Ночлег недалеко — пора отдохнуть. Хвала Тебе, Господи! Все, что Ты дал, Я принял смиренно, — любил и страдал. Страдать и любить я готов до конца, И знать, что за подвиг не будет венца. Но жизнь непонятна, а смерть так проста, Закройтесь же, очи, сомкнитесь, уста! Не слаще ли сладкой надежды земной — Прости меня, Господи! — вечный покой?

«Иногда бывает так скучно…»

Иногда

бывает так скучно, Что лучше бы на свет не смотреть. Как в подземном склепе, душно, И мысль одна: умереть! Может быть, России не будет, Кто это понял до дна? Разве душа забудет, Разве забыть должна? И вдруг все меняется чудно, Сердце решает: «Пусть!» И легко все, что было так трудно, И светла, как молитва, грусть.

Одуванчики

«Блаженны нищие духом…» Небо нагорное сине; Верески смольным духом Дышат в блаженной пустыне; Белые овцы кротки, Белые лилии свежи; Генисаретские лодки Тянут по заводи мрежи. Слушает мытарь, блудница, Сонм рыбаков Галилейских; Смуглы разбойничьи лица У пастухов Идумейских. Победоносны и грубы Слышатся с дальней дороги Римские, медные трубы… А Раввуни босоногий Все повторяет: «Блаженны…» С ветром слова улетают. Бедные люди смиренны, — Что это значит, не знают… Кто это, сердце не спросит. Ветер с холмов Галилеи Пух одуванчиков носит. «Блаженны нищие духом…» Кто это, люди не знают. Но одуванчики пухом Ноги Ему осыпают.

Сонное

Что это — утро, вечер? Где это было, не знаю. Слишком ласковый ветер, Слишком подобное раю, Все неземное-земное. Только бывает во сне Милое небо такое, — Синее в звездном огне. Тишь, глушь, бездорожье, В алых маках межи. Русское, русское — Божье Поле зреющей ржи. Господи, что это значит? Жду, смотрю, не дыша… И от радости плачет, Богу поет душа.

«Доброе, злое, ничтожное, славное…»

Доброе, злое, ничтожное, славное, — Может быть, это все пустяки, А самое главное, самое главное, То, что страшней даже смертной тоски, — Грубость духа, грубость материи, Грубость жизни, любви — всего; Грубость зверихи родной, Эсэсэрии, — Грубость, дикость — и в них торжество. Может быть, все разрешится, развяжется? Господи, воли не знаю Твоей. Где же судить мне? А все-таки кажется, Можно бы мир создать понежней.

Вячеслав Иванов

Римские сонеты

I. «Вновь, арок древних верный пилигрим…»

Вновь, арок древних верный пилигрим, В мой поздний час вечерним «Ave Roma» Приветствую, как свод родного дома, Тебя, скитаний пристань, вечный Рим. Мы Трою предков пламени дарим; Дробятся оси колесниц меж грома И фурий мирового ипподрома: Ты, царь путей, глядишь, как мы горим. И

ты пылал и восставал из пепла, И памятливая голубизна Твоих небес глубоких не ослепла. И помнит в ласке золотого сна Твой вратарь кипарис [1] , как Троя крепла, Когда лежала Троя сожжена.

1

Твой вратарь кипарис… — В античности кипарис считался деревом Аида, символизировал смерть.

II. «Держа коней строптивых под уздцы…»

Держа коней строптивых под уздцы, Могучи пылом солнечной отваги И наготою олимпийской наги, Вперед ступили братья-близнецы. Соратники Квиритов и гонцы С полей победы, у Ютурнской влаги, Неузнаны, явились (помнят саги) На стогнах Рима боги-пришлецы. И в нем остались до скончины мира, И юношей огромных два кумира Не сдвинулись тысячелетья с мест. И там стоят, где стали изначала — Шести холмам, синеющим окрест, Светить звездой с вершины Квиринала.

III. «Пел Пиндар, лебедь: "Нет под солнцем блага…"…»

Пел Пиндар, лебедь: «Нет под солнцем блага Воды милей». Бежит по жилам Рима, Склоненьем акведуков с гор гонима, Издревле родников счастливых влага. То плещет звонко в кладязь саркофага; То бьет в лазурь столбом и вдаль, дробима, Прохладу зыблет; то, неукротима, Потоки рушит с мраморного прага. Ее журчаньем узкий переулок Волшебно оживлен; и хороводы Окрест ее ведут морские боги: Резец собрал их. Сонные чертоги Пустынно внемлют, как играют воды, И сладостно во мгле их голос гулок.

IV. «Окаменев под чарами журчанья…»

Окаменев под чарами журчанья Бегущих струй за полные края, Лежит полузатоплена ладья; К ней девушек с цветами шлет Кампанья. И лестница, переступая зданья, Широкий путь узорами двоя, Несет в лазурь двух башен острия И обелиск над площадью ди-Спанья. Люблю домов оранжевый загар И людные меж старых стен теснины И шорох пальм на ней в полдневный жар; А ночью темной вздохи каватины И под аккорды бархатных гитар Бродячей стрекотанье мандолины.

V. «Двустворку на хвостах клубок дельфиний…»

Двустворку на хвостах клубок дельфиний Разверстой вынес; в ней растет Тритон, Трубит в улиту; но не зычный тон, Струя лучом, пронзает воздух синий. Средь зноя плит, зовущих облак пиний, Как зелен мха на демоне хитон! С природой схож резца старинный сон Стихийною причудливостью линий. Бернини, — снова наш, — твоей игрой Я веселюсь, от Четырех Фонтанов Бредя на Пинчьо памятной горой, Где в келью Гоголя входил Иванов, Где Пиранези [2] огненной иглой Пел Рима грусть и зодчество Титанов.

2

Пиранези Джованни Баттиста (1720–1778) — итальянский художник-гравер, автор графической серии «Виды Рима».