Мы, животные
Шрифт:
— Достань из шкафа мои ботинки, — сказала она. — Пожалуйста, Папи, я опаздываю.
Мы вздохнули и опустились на задницы, но, как только Папс вышел из ванной, Ма выключила свет, закрыла дверь, залезла к нам в ванну и задернула за собой занавеску. Стало совсем темно; мы даже ее не видели, но чувствовали ее руки, она нас обнимала, ее волосы щекотали мне голые плечи.
— Мы ему покажем, — пообещала Ма, и мы любили ее в эту минуту, отчаянно любили.
Мы услышали его шаги на лестнице. Приготовились атаковать. Вот он поворачивает дверную ручку, потом пауза, и на секунду показалось, что он, наверно, обо всем догадался, но он вошел,
— Не надо! Не надо! — повторял он, плача уже, плача и все равно смеясь. — Я задохнусь!
— Ладно, — сказала Ма. — Хватит, кончили. Но мы не хотели кончать. Полотенца соскользнули, и в наших голых телах пульсировала кровь, руки вибрировали от энергии, мы были живые и не хотели кончать; мы хотели еще. Стали щекотать теперь Ма, тыкать ее в бока, и она рухнула на грудь Папса, прикрыла свою голову руками, а он обнял Ма.
Тут Манни сильно шлепнул ее по спине. Этот звук, хлопок ладони по ее коже, было очень приятно слышать.
— Вы должны были нас найти, — сказал он.
Мы с Джоэлом замерли в ожидании неприятностей, ждали реакции Папса: пригрозит, ударит или еще что-нибудь. Мы стояли там, пригнувшись, напрягшись, как встревоженные коты, но ничего не происходило. Манни шлепнул ее еще раз — опять ничего. Тишина. Ма переложила обе ладони на запястья Папса — и только. Ее волосы покрывали их лица, и мы поняли, что нам это можно, разрешается, и никаких разговоров про это не будет.
Джоэл со всего размаха пнул Папса ногой по бедру.
— Да, — сказал он, — вы должны были нас искать.
Я в стороне не остался, отвел ногу, ударил — метил в Папса, а попал по Ма; удар получился глухой, зловредный, самое оно. Потом мы все втроем пинали их и шлепали, а они ни слова, даже не шевелились; кожа, тычок, пыхтение — вот и все звуки, а потом добавились наши негодующие голоса: почему нас не ищете, почему не делаете, что положено, искать надо было, а вы не искали, потому что вы дрянь, дрянь, дрянь, дрянь, дрянь, почему так себя ведете, почему такое дрянное поведение, ненавидим вас, искать надо было, ненавидим, все вас ненавидят, в другой раз ищите давайте, ясно вам, ищите в другой раз.
Мы их били, били, били, нам это было можно, разрешалось — быть самими собой, испуганными, мстительными маленькими животными, хватающими то, что нам нужно.
Ночное дежурство
Папс нашел ночную работу, а Ма по-прежнему выходила в ночь на пивзаводе, где мальчиков спрятать было некуда, поэтому каждый вечер, кроме выходных, Папс брал нас с собой спать на полу перед торговыми автоматами. Папс работал охранником, ночным дежурным.
Как-то ночью я проснулся в спальном мешке, потный, перекрученный. Брыкаясь, высвободился, встал и поглядел на братьев; свет из-за окна выкрасил их лица в оранжевый цвет, только глазные впадины были темные, как прорези в хэллоуинской маске. Я подошел к столу, за которым сидел Папс, сидел и пялился на маленький телеэкран, откинувшись в кресле, — в одной свисающей руке, близко к полу,
Я спросил, скоро ли домой.
Папс, как он часто, заворчал по-собачьи, щелкнул зубами, но потом все-таки поставил бутылку на пол и усадил меня к себе на колени. Я положил голову ему на грудь, а он стал гладить меня рукой по всему позвоночнику от затылка донизу, гладил и гладил.
— Мне лучше нравится спать в кровати, — сказал я.
— Мне тоже, — отозвался Папс. — Мне тоже.
С его коленей мне видно было, что за окном. В нескольких шагах, на кирпичной стене соседнего здания, в коробке из металлической сетки горела одинокая оранжевая лампочка.
— Почему там свет сидит в клетке? — спросил я.
— Потому же, почему птиц в клетки сажают, — ответил Папс.
— Как это так?
— Чтоб улететь не дать.
— А выпустить можешь?
— А сам-то как думаешь?
Через какое-то время Папс выключил маленький телевизор на столе.
— Тебя звук, наверно, разбудил, — шепнул он мне на ухо, и я кивнул, соглашаясь. Я ощущал его грудные мышцы, а под ними удары сердца. Я заснул.
Когда опять проснулся, я все еще был в руках у Папса, но он тряс меня, будил, потом поставил на пол, повторяя:
— Черт. Черт. Черт.
Он подошел к спящим Манни и Джоэлу и ткнул их в бок носком ботинка.
— Встаем, — сказал он. — Быстро.
Мои братья заныли и попробовали откатиться от него.
— Шевелитесь, ну! — заорал он. — Опаздываем! Они даже подняться не успели толком, а Папс уже стоял на коленях, собирал их спальные вещи, дергал так бешено, что Джоэл запутался и снова упал. Мы — смеяться и досмеялись до того, что Папс заехал Манни открытой ладонью по лицу и Манни взвыл; тогда мы замолчали.
— Веди твоих братьев к машине, закутайтесь и стойте, пока я не выйду. — Он схватил Манни за руку и потряс. — Entiendes? [10]
Когда мы вышли, там был дневной охранник, сменщик Папса, выше его ростом и белый. Он дул в пенопластовый стаканчик, а стаканчик посылал ему навстречу свой собственный пар. Увидев нашу троицу, он перестал дуть и поставил питье на низенькую стенку между тротуаром и узким двориком при здании.
Слева направо, потом справа налево — его взгляд, холодный и любопытный, коснулся всех трех наших лиц, каждого постельного вороха, даже наших резиновых зимних сапожек. Все молчали; Манни чуть пошевелился, чтобы прикрыть щеку одеялом, — и только. Потом вышел Папс и нарушил это оцепенение: протолкнулся мимо нас по ступенькам, протянул руку сменщику, сильно тряхнул один раз и громко, глядя ему прямо в глаза, сказал:
10
Ты меня понял? (исп.)
— Доброе утро.
— Твои? — спросил тот.
— Она божится, что моя работа.
Сменщик присел на корточки. Нахмурился.
— Хотя бы не такие страхолюды, как папаша, а только наполовину.
Мы были полустрахолюды, полутемнокожие, полудикие. Взрослые то и дело нагибались к нам и объясняли, что вот это у нас от Ма, а вот это от Папса. Сейчас мы, все трое, смотрели не на сменщика, а поверх него на Папса — он стоял, где стоял. Он метнул в нас взгляд, который невозможно было расшифровать, но серьезный, очень серьезный.