Мы, животные

Торрес Джастин

— Может быть. Может, и волшебная. Посмотрим.

Я был брезглив насчет грязи, и, хотя день был влажно-жаркий, в яме, я подумал, должно быть холодно, и это усилило мою брезгливость, да еще червяки — я видел одного и знал, что там их больше. Я снял с себя все, как Джоэл, и, когда я оказался голый, ничего не оставалось, как лезть туда.

Это была могила. Моя могила. Папс выкопал могилу для меня. Это было первое, что я подумал, и, когда я лег совсем плоско, наполовину погрузившись в жижу на дне, в голове закрутились истории о людях, похороненных заживо, — лавины, оползни, смерть от удушья, — но у меня было желание, и я остался пожелать его, загадать. Я видел прямоугольник неба, обрамленный стенками ямы, и это небо немного меня успокоило —

облака, синева; больше сегодня дождя не будет. Мне чудилось, я далеко-далеко от дома, от Ма на кушетке, от братьев, от Папса. Облака, казалось, плыли быстрей, чем когда-либо раньше на моей памяти, и, если я хорошенько уходил в себя, если давал себе полную волю, сознание затуманивалось и я мог вызвать в своем теле ощущение, будто это оно движется, а облака стоят на месте, — я был уверен тогда, что и правда двигаюсь и что яма волшебная. Я закрыл глаза и лежал тихо, неподвижно, но ощущал перемещение — меня то утаскивало вглубь, то относило вдаль, то растягивало, то сжимало. Я позволил себе совсем потерять ориентацию, и много, много времени прошло, прежде чем я загадал свое желание.

Что меня выдернуло оттуда — это их смех. Вдруг все четверо — Ма, Манни, Джоэл и Папс — выросли надо мной из грязи и стали раскачиваться от хохота, как деревья. Мои братья схватили друг друга за плечи, и тряслись, и показывали пальцами, плача от смеха:

— Да ты погляди на него, только погляди! Погляди на это дитятко!

А Ма сказала, что все в порядке, что я могу теперь выбираться наверх.

— Иди сюда, вылазь из этого окопа, — сказала она.

А Папс нагнулся и протянул мне руку, чтобы помочь, протянул и сказал, что война окончена.

Мусоролеты

Мы шли милю за милей, все втроем, поддавая ногами камешки, волоча за собой палки. Мы улизнули; мы обретали свободу. Над нами врастали в сумерки голые ветки, и небо сгущалось, окутывалось темно-лиловым саваном. Холодало, и мы с Джоэлом вслух поинтересовались, не повернуть ли назад.

— Мы на верном пути, — сказал Манни. — Мы все правильно делаем, мы в безопасности.

Дошли до пустого поля, скинули на траву рюкзаки, разбили лагерь. Ветер трепал мочки наших ушей и выхватил у Манни прямо из рук пластиковый пакет. Он увидел в этом знак, порылся в наших запасах и достал тугой, толстый моток бечевки и три черных пластиковых мешка. Мы сделали воздушных змеев: мусорные мешки на бечевке. Мы бежали, поскальзывались, пачкали травой колени джинсов, поднимались, бежали, задыхались до полусмерти от хохота, но мы поймали ветер, и наши мусоролеты взмыли. Так мы летели примерно час, пока ночь не похоронила весь дневной свет, не погасила его, оставив блестеть только звезды и узкий, как обрезок ногтя, месяц, пока змеи не пропали из виду, черные на черном. И тут мы отпустили бечевки, и мусоролеты взмыли по-настоящему — в вышину и вдаль, к небу, как молитвы, а сердца наши за ними вслед.

Папс, хрустя, подъехал по дороге с включенным дальним светом и разом выхватил из темноты все: спальные мешки, рюкзаки и нас, заслоняющих глаза ладонями.

— Черт, — сказал Манни, — надо было в лес идти ночевать.

Но, скорее всего, Папс и там бы нас нашел. Уж такой он был — умел тебя выследить, как ни прячься.

Папс решил, что зачинщиком был Манни: во-первых, потому, что он старший, во-вторых, потому, что он и правда был зачинщиком. До возвращения домой Папс откладывать не стал и отдубасил Манни прямо там, в поле, при свете фар. Они убирали ночной покров, от них на деревья ложились длиннющие дикие тени, и мотор работал, дверь была широко открыта и кабина ярко освещена, поэтому я с расстояния в несколько шагов видел, как в нее влетают и сталкиваются друг с другом ночные бабочки. Он отдубасил Манни жестоко: бил по лицу, бил между ног. Манни безумствовал — орал, завывал, кричал отцу: «Убийца! Убийца!», хотя все были живы. Приковылял ко мне, схватил за рукав, заглянул в глаза.

— Убийца! — сказал он.

— Кого он убил?

—

Меня убил! Меня, я мертвец! И моих детей. Манни вечно нес всякую безумную белиберду, а главным слушателем был я, потому что Джоэл умел заслоняться от всего такого, а я нет, я не мог не слышать этих слов и этого воя, не мог отводить глаза.

Поэтому, когда мы вернулись домой и легли спать, Манни перед рассветом забрался ко мне в кровать и разбудил меня, сказал, что ему приснились воздушные змеи — все небо было ими полно, а все бечевки у него в руках. Он сказал, что добрые и злые змеи там перемешались, он старался держать только добрых, а от остальных избавляться, но спустя какое-то время он уже не мог отличать одних от других.

Я ничего ему не говорил. Мы лежали на спинах, не соприкасаясь, но я чувствовал, что он обхватил себя очень туго, все мускулы напряг, даже самые мелкие. Я подумал, что он может заплакать или закричать. Я подумал, что он может лечь на меня.

— Папс, ты знаешь, извинился за свои кулаки, — сказал Манни. — Говорит, он перепугался, что с нами серьезное что-нибудь могло случиться.

Он повернулся на бок и заглянул мне в лицо. Я сделал вид, что зеваю: мне не понравилось, как он на меня смотрит.

— Раньше я верил, что мы можем освободиться, — прошептал он. — Мне все вроде было понятно — вот сегодня в поле, например, я был уверен, что Бог ухватится за этих змеев и поднимет нас, защитит.

Он взял меня за подбородок и повернул мое лицо к своему.

— Но теперь я знаю, — сказал он, — что Бог разбросал все чистое среди грязного. Ты, я и Джоэл — мы просто горстка семян, которую Бог кинул в грязь и дерьмо. И мы тут сами по себе.

Он закинул на меня руку и ногу и лежал сколько-то времени тихо, неподвижно, и я начал засыпать. Но потом Манни опять заговорил, стал рассуждать сам с собой:

— Нам вот что надо: как-нибудь повернуть силу тяготения в другую сторону, чтобы мы вверх упали, через воздух и облака, туда, на Божьи небеса.

И от этих слов у меня в голове нарисовалось, как мы с братьями летим, машем руками, весь мир уходит, уменьшается, летим ввысь, мимо звезд, через черный космос, дальше ввысь, пока Бог не возьмет нас под защиту, не зажмет в кулаке, точно семена.

Остановить это было некому

Вечером мы начертили мелом круг на дороге и разделили его на три сектора. У нас был синий резиновый мяч, мы стояли каждый в своем секторе и били по мячу ладонями, отправляя его друг другу и стараясь, чтобы он подольше оставался в игре. С каждым ударом мы что-нибудь приговаривали, подражая Папсу:

— Это тебе, чтобы голос не повышал…

— Это тебе, чтобы меня не срамил…

— Это тебе, чтобы делал так..

— Это тебе, чтобы делал сяк…

— Это тебе, чтобы…

Там была канава, мяч попадал в нее, когда мы промахивались, и появлялись машины, они быстро вылетали из-за поворота и при виде нас замедляли ход. Мы отступали к обочине и встречали водителей недобрым взглядом через стекло. Детям, сидящим в машинах, мы показывали языки или средние пальцы. На нас были нейлоновые осенние ветровки с капюшонами, которые можно было сворачивать, как парашюты, и убирать в воротник, под молнию. У нас был наш синий мяч, и была наша злость, и было вечернее темнеющее небо, и углы крыш на фоне сумерек, и антенны, и телефонные кабели, и воронье карканье вдалеке.

— Бывает белая магия, бывает черная, — сказал Манни, и мы ему поверили.

В последнее время Манни постоянно пытался объяснять нам с Джоэлом всякое разное насчет Бога. Теперь он повел нас в лес и заставил искать грибы, ядовитые грибы, которые развел здесь, на земле, Бог для своей черной магии. В лесу росли грибы белого цвета, маслянистые и черные под шляпкой, и плоские, сморщенные грибы на гнилых древесных стволах, и грибы, выпускавшие, если надавить, желтый дымок, но Божьей черной магии ни в каких из них не было, и вот уже последние остатки света пропали, и сделалось совсем темно.