Мы, животные
Шрифт:
Взгляните на нас в ту последнюю ночь, когда мы еще были вместе, когда мы еще были братьями.
Мы допили спиртное, спрыгнули с платформы, и Манни со всей силы зафигачил пустую бутылку в купу деревьев. Как она упала, мы не услышали — не было ни треска, ни стука, — и это беззвучное чудо страшно нас обрадовало. Манни вообразил черную дыру, Джоэл — что бутылка угодила прямо в пасть зевнувшего енота; я над ними издевался: Ну вы даете, в жизни такой херни не слыхал.Мы шли, но никуда не направлялись, вокруг были наши
За углом был стальной четырехсекционный мусорный контейнер, внутри его ограды пряталась с котятами бездомная кошка о восьми сосках. Мы стали рыться в карманах, искать деньги на молоко; Манни накопал семьдесят пять центов. Пятнадцать минут ходу до бензозаправки, никто не замерз. Мы подошли к прилавку и подвинули монетки продавцу — приезжему с Ближнего Востока, человеку смуглому и плечистому, как наш Папс.
— Вы могли бы за отца нашего сойти, — сказал я, и моих братьев одолел кашляющий смех.
Продавец посмотрел на наши монетки.
— Тут не хватает.
Мы захлопали по карманам, сделали вид, что ищем, и предъявили пустые ладони. Резкий свет в помещении вторгся в наш кайф; фанера прилавка была истерта монетами чуть не до крови. Нет, на нашего Папса этот тип совсем не был похож.
— Ладно, берите, — сказал он. — И гуляйте отсюда.
И мы не спеша двинули назад к нашей кормящей кошке, по дороге хватали, что попадалось на обочине, и запускали в деревья. Если что-нибудь — камень, кусок резины — приземлялось без звука, мы радостно орали. А иногда прикидывались, что не слышим, и орали все равно.
Чтобы налить молоко, взяли пластиковую крышку пятигаллонового ведра, и оно там растеклось тонким слоем. Немного получилось на вид. Наша бездомная еле повела мордой, понюхала воздух.
— Она потом, — сказал Джоэл, — когда мы уйдем.
Вот так же наша Ма нам говорила, когда мы о ней беспокоились, — обещала поесть потом.
Котята царапались и толкались в общей куче; некоторые, казалось, спали с соском во рту; уродливые это были существа, готовые на все.
— Через сколько, интересно, они забудут, что они родня, начнут драться и трахать друг друга? — спросил Манни. — Через сколько они нападут на самого слабенького?
Оба ухмыльнулись, подразумевая меня — неженку, самого слабенького в нашем помете; когда-то мы были такими котятами — тремя пушистыми, тремя теплыми. И мы дрались до крови из-за миски молока. Как нападают на слабенького, я знал очень хорошо.
— Идите в жопу, — сказал я. Я не выпил и половины того, что досталось каждому из них: глотки делал маленькие, робкие, а то и вовсе не разжимал губ, притворялся. Но хлебнуть хлебнул-таки, и теперь меня удивил звук собственного голоса, эта злоба в нем. — Какого вообще хера мы тут шляемся, как мудаки? Что мы, на хер, тут делаем?
— Здрасте пожалуйста, — сказал Джоэл.
— Спокойно, — сказал Манни. — Чего разнервничался-то?
Они оба фыркнули.
— Надоело мне, понятно? Херня все это. Шляемся, как мудаки.
— Кто шляется? — спросил Манни. — Я лично стою на месте.
— И все равно ты мудак, — сказал я. — Подойди к зеркалу хоть раз. Глянь на
— Ух ты! — восхитился Джоэл.
— А тебя это что, сильно радует?
— Да так, — ответил Джоэл.
— Да так, — передразнил его я. — Ни бельмеса не смыслите ни в чем. Мне неловко за вас. Знали вы это — что мне за вас неловко?
— Слыхал? — сказал Манни Джоэлу. — Ему за нас неловко.
Взгляните на моих братьев — на их мешковатую одежду, на черные круги вокруг глаз, словно им постоянно кто-то ставит фонари, на их жалкие голодные лица. У меня было ощущение, что я в ловушке, и была ненависть, и был стыд. С некоторых пор я тайком упражнялся в словах и в горькой озлобленности. Я вел дневник — в нем оттачивал оскорбления в адрес их всех: родителей, братьев. Я стал смотреть на них новым взглядом — разъедающим, недобрым. Я почувствовал в себе острую наблюдательность, умную, но ядовитую. И Ма, и Папс беседовали со мной наедине о моих возможностях, об этой книжности, которая отличала меня от братьев; оба говорили, что я должен постараться, намекали, что мне, может быть, легче придется в этом мире, чем им и моим братьям, и я ненавидел их за это.
Но жалость была еще хуже.
— А впрочем — шут с ним, — сказал я. — Пустяки, не берите в голову.
Жалости моей они стерпеть не могли.
— Ты стебанутый, — сказал Джоэл.
Манни зачерпнул снега и слепил голыми руками комок. Подобрал ветку, занес ее, подбросил комок и махнул веткой. Снежок взорвался, и мы все втроем смотрели на результат: маленький снегопад внутри большого.
— Он правду сказал, — заявил Манни, резко повернулся ко мне и наставил на меня ветку. — Ты стебанутый. Признай это.
Джоэл зашел мне за спину и захватил мои руки двойным нельсоном. Я попытался освободиться, но без толку. Они оба были под парами, и Манни держал эту чертову ветку прямо перед моим лицом. Я представил себе, какой будет шрам, если он ударит меня по щеке. И я хотел этого.
— Либо ты стебанутый, либо я тебя стебану. Выбирай.
Взгляните на нас троих, взгляните, как они держали меня там — держали и не хотели отпускать.
— Ну что, давай, Манни, бей меня этой палкой. Может, тебе от этого полегчает. — Мой голос вначале звучал твердо, но к концу упал до жалобного шепота. — Хер с тобой, бей меня давай.
Манни сделал два ложных замаха; я оба раза дергался. Потом он вздохнул с отвращением, и Джоэл ослабил хватку. Палка опустилась.
— Серьезно, — сказал Манни, теперь потише. — Ты как стебанутый себя ведешь. В твоей долбаной башке сильно винтиков не хватает. Давай про этолучше поговорим.
Но мы не стали. Не могли.
Мы позволили снегу еще сколько-то на нас падать, на наших волосах росли белые шапки, головы — как горы в миниатюре, наконец мы молча согласились передвинуться под карниз здания. Манни дал каждому по сигарете, и мы начали вытаскивать фильтры. Все еще никто ничего не говорил, но ритуал слегка разрядил обстановку: огонек, шумные выдохи, облачка дыма.