Мясник
Шрифт:
Я еду домой.
Машину я не водила с тех самых пор, как сдала на права. Права — это была Женькина прихоть, мне это совершенно не было нужно, я вообще машин боюсь, но он настоял. Постепенно я вспоминаю, что к чему, но «форд» все равно дергается на дороге, словно норовистый конь — и с непривычки, и потому, что у меня очень сильно дрожат и руки, и ноги. Будет удивительно, если меня не остановят. И так меня то и дело одергивают злобными гудками, а некоторые водители что-то зло и презрительно выкрикивают в мой адрес. Если меня не остановят, это будет чудом. Вторым чудом. Конечно, ехать на Женькиной машине было не самым мудрым решением, но ловить машину страшно, вызывать такси долго, на трамвае — тоже долго. А времени мало.
Я еду домой.
Как плохо. Господи, как же плохо. И как несправедливо по отношению к ребятам, что я не могу сейчас горевать о них.
Я еду домой.
Происшедшее обрушило меня по другую сторону реальности. До сих пор я еще балансировала на грани, почти уверенно — даже после того, что случилось с Элиной. Теперь в реальности меня больше нет. Я в другом мире. Я не верю в реальность. Я верю в письма. Верю в содержимое папки Анастасии Колодицкой. Верю Чистовой.
Чистова… Кажется, должна быть злость, даже ненависть по отношению к ней — не будь ее, не было бы и всего этого. Но ненависти к Чистовой у меня нет. Она честно меня обо всем предупредила — это я не придала этому значения. Любопытство и деньги — вот в чем все дело. Она мне пистолет к виску не приставляла. Я своей головой думала. И виновата во всем только я. Нет, у меня нет к ней ненависти. Есть только страх. За нее. И еще за то, что будет, если они ее все же найдут. Один будет писать письма, а другая — картины. Нельзя, чтобы это случилось. Нельзя. Но об этом я подумаю потом.
А сейчас я еду домой.
В бардачке полпачки одноразовых платков, и я старательно оттираю лицо от крови, при этом веду машину одной рукой и чуть не въезжаю в соседний «джип». Водитель «джипа» громко сообщает мне, кто я, а также все мои родственники по материнской линии. Я выравниваю машину, ничего не отвечая, и продолжаю тереть лицо, роняя скомканные платки на пол. Вместе с кровью стираются и остатки макияжа, и лицо, глядящее на меня из зеркала, становится все более молодым, испуганным и беспомощным. Но у лица в зеркале мертвые глаза. Будто металлические. И, посмотрев в зеркало один раз, я стараюсь больше этого не делать. Моросит мелкий дождь, и я щурюсь на дорогу сквозь мелькание дворников, которые небрежно смахивают капли с лобового стекла. Кажется, что машина плачет.
Фонарей, огней, гудков становится меньше, а выбоин больше — я ухожу с основной трассы. Звоню домой. Вслушиваюсь в длинные гудки, очень много гудков. Трубку, конечно же, никто не берет — если кто и есть сейчас в нашей квартире, то подходить к телефону он не станет. Скорее всего, он сейчас сидит на диване, в темноте, и внимательно смотрит на звонящий телефон. Может быть, улыбается.
А я еду к нему.
Набираю номер Султана. Он единственный из «Пандоры», кто сейчас в городе — прочие на «заданиях», тихо-мирно работают. Слушаю гудок за гудком и кусаю губы. Неужели и там до него успели добраться?! Но нет, в конце концов в трубке чудесной успокаивающей музыкой звучит его хриплый, простуженный голос. Торопливо и стараясь не срываться на истеричный плач, я рассказываю ему, что случилось. Султан потрясен, он очень долго молчит, и я почти вижу, как он сидит на кровати, свесив между коленей руки с телефонной трубкой и отупело смотрит перед собой. Когда он снова заговаривает, я отчетливо слышу в его голосе с трудом сдерживаемые слезы. Он спрашивает, что теперь делать. Я не знаю, что ответить ему. Так же, как и не знаю, что ответить, когда он спрашивает, за что?
— Я потом тебе все расскажу, Вань. Сейчас… не могу.
— Да, я… я понимаю…
— Тебе пока лучше сидеть очень тихо… может даже уехать…
— А как же наши… как… Динька… Серега… остальные… Они ведь ничего не знают? А вся информация… на винте у М-макса… и у Евг-г-г… — он понимает, что не осилит имя и растерянно замолкает.
— Не страшно. Я взяла у него книжку, там все есть. Я позвоню тебе потом, ладно, Вань. Я… возможно, тебе придется мне помочь. Не отключай свой мобильник, я буду звонить только
— Конечно… хорошо… А менты… наверное, надо позвонить?..
— Не надо, Вань. Пока не надо. Пусть они… черт! мне нужно время! Всем нам нужно время!
— Ох… Витек, Витек…
В телефоне нет гудков, только глухой удар и наступает тишина, в которой где-то далеко бормочет телевизор и слышатся звуки, которые ни с чем нельзя спутать. Султан плачет. Он не положил трубку, просто уронил ее на пол и забыл о ней. Я отключаюсь. Как болит рука.
Я останавливаю машину за несколько дворов от нашего. Снимаю пальто, прячу косички под берет, который надвигаю до бровей. Туфли приходится оставить — не пойдешь же в такую погоду босиком. Проклятая любовь к высоченным каблукам! Зато в багажнике лежит старая китайская Женькина куртка, в которой он все время возится… возился с машиной, и я натягиваю куртку на себя. Она доходит мне до бедер, тонкая и очень грязная, пропахшая бензином и прочими машинными запахами… но это лучше, чем пахнуть кровью. Сумку я беру с собой — возможно, к машине я уже не вернусь.
Людей во дворах немного — сегодня погода не располагает к ежевечерним посиделкам, но зато почти в каждом окне окружающих высоток ярко горит свет — словно специально для того, чтобы меня было лучше видно, и инстинкт гонит меня в темноту — туда, где палисадники, кусты, деревья, распухшая, раскисшая земля с остатками снега. Пробираясь среди мокрых веток, я и вправду чувствую себя крошечным зверьком в лесу, полном хищников. На каблуки почти сразу же налипают огромные комья грязи, и каждый раз я с трудом отрываю ноги от земли. Возле одного из кустов натыкаюсь на нескольких бродячих кошек, и они с громким негодующим мяуканьем разлетаются в разные стороны. На мяуканье где-то надо мной лязгает открывающаяся дверь балкона. Вечер отнюдь не наполнен тишиной, и мелкий дождь не скрадывает обычных звуков, но сейчас на секунду все исчезает, словно балконная дверь открывается где-то внутри моей головы.
— … татарва… понаразводили кошек… каждый раз, когда я…
— …закрой дверь — не лето!
Дверь закрывается, и, выждав немного, я начинаю пробираться дальше.
Вот и мой дом. Я смотрю на него сквозь густое сплетение веток кустарниковой акации. Он еще довольно далеко — чтобы попасть к нему, нужно вначале пересечь этот двор, а потом наш, но даже отсюда мне прекрасно видны окна Женькиной квартиры. Все они темны, но это, конечно же, ничего не значит. Я долго смотрю на окна, ежась от стекающего за шиворот дождя, потом пытаюсь высмотреть во дворе что-нибудь новое, подозрительное: машины, людей… но, конечно же, ничего не вижу. Дом большой, и во дворе довольно часто стоят посторонние машины, и вон хотя бы тот светлый «москвичонок» у пятого подъезда с равным успехом может служить и бандитской засадой, и средством перемещения какому-нибудь Эдику или Рафику с рынка или Петру Семенычу со вставной челюстью, тремя детьми и технологическим образованием. Здесь, в Волжанске, за мной присматривали не дураки, и я не увижу их, пока не войду в свой подъезд и не поднимусь к квартире. Они могут быть где угодно — в машине, за гаражами, в подъезде, в нашей квартире или в соседних квартирах… они могут быть везде. Я их не вижу, но я их чувствую, как иногда полевая мышь чувствует, что где-то во мраке бесшумно парит сова. Дом обложен со всех сторон, и соваться в него — безумие. Если в машине я еще на что-то надеялась, то сейчас, сидя за кустами, в грязи, под дождем, и принюхиваясь к воздуху, пахнущему мокрыми прошлогодними листьями, раскисшими окурками, землей и опасностью, я понимаю, что до квартиры мне не дойти.
Рядом с нашим балконом ярко горит окно соседской гостиной. Их балкон выглядит гораздо лучше нашего — чистенький, застекленный, и изнутри к стеклам прижимаются свежие зеленые листья комнатных растений, тогда как на нашем балконе нет никаких стекол, и вообще он выглядит так, словно вот-вот обрушится вниз. Не раз соседская дама с редкой фамилией Иванова пеняла Женьке, что ей стыдно из-за того, что наши балконы являются спаренными, но Женька всегда пропускал это мимо ушей или рассеянно осведомлялся, когда она украсит свою лоджию фонтанами и гипсовыми львами. Его интересовало только то, что находилось внутри квартиры, балкон же для него был всего лишь неким местом, где можно развешивать белье и сваливать разнообразный хлам. Сейчас на веревке болтается Женькин свитер и мое вишневое платье — из-за веток акации я вижу две легко покачивающиеся тени. Я смотрю на них, и постепенно мои губы, мокрые от дождя, расползаются в волчьей улыбке. Если бы кто-нибудь сейчас увидел меня, он бы сразу решил, что я рехнулась.