Мясной Бор
Шрифт:
— Казаков! — приказал он помощнику начштаба. — Иди с ним и проверь, есть ли там фашисты. Одна нога здесь, другая там!
Побежали резво, без опаски, а когда вернулись и Казаков подтвердил, что никого нет, командир приказал выдвинуться на прежние позиции и занять их.
Так и сделали. А утром Казаков пошел к прежней никоновской позиции считать, сколько же тот немцев убил. Пришел назад и докладывает:
— Восемь штук уложил, товарищ майор!
— Чего же ты хвастал, что больше двух десятков? — укоризненно спросил комполка.
Никонов пожал плечами:
— Казаков даже до елки не дошел,
— Ну, Кирилл Афанасьевич, радуйся или печалься, — сказал Жуков. — Армию тебе у Сталина выбил. Принимай Тридцать третью…
— Тридцать третью? — удивленно переспросил Мерецков. — Так она же, по сути дела, не существует…
Этой несчастной армией друг его командовал, генерал-лейтенант Ефремов. В апреле нынешнего года в ходе общего наступления от Москвы армия освободила Наро-Фоминск, Боровск. Затем прорвала фронт, рванулась к Вязьме, и тут ее остановили немцы. 4-я танковая армия нанесла по Ефремову контрудар, а затем за его спиною фланговые обхваты захлопнули западню. Армия вместе с десантниками и кавалеристами Белова оказалась в окружении. Сам командарм был тяжело ранен, а когда возникла опасность попасть в плен, застрелился.
Подробности стали известны позже, но сейчас вокруг его имени ходили невероятные слухи, их передавали шепотом. Дело в том, что немецкий генерал Гофман, которому донесли о геройской смерти Ефремова, распорядился похоронить русского командарма на центральной площади Вязьмы с высшими воинскими почестями. Это смутило агентов нашей разведки в городе, за линию фронта посыпались сообщения с домыслами: фашисты хоронят генерала-коммуниста с оркестром и отдают почести неспроста. Значит, он был их шпион, не иначе. Поэтому имя Ефремова было сейчас как бы под запретом. Не произнесли его в этом разговоре и Жуков с Мерецковым, который в роли завербованного абвером уже побывал.
Да, речь шла об, армии, которой, по сути дела, «е было. Из окружения вышли жалкие ее остатки, две сильно побитые дивизии, третью вообще отвели в тыл на переформирование. Вот и все, чем располагал новый командарм.
— Так я и Сталину сказал. Негоже давать Мерецкову такую армию, — продолжал Жуков. — Один призрак! Командовать некем. Вот, говорит Сталин, и хорошо. Пусть нам Кирилл Афанасьевич эту армию воссоздаст. Опыт у него большой на пустом месте работать… Так что давай, кудесник, верши чудеса. А я помогу по возможности.
В поредевший полк, в котором воевал лейтенант Никонов, стало поступать пополнение, молодое, необстрелянное. Шли казахи и узбеки, люди, русского языка не знающие. Были они верующими, уповали на аллаха, но бог либо отказался от них, либо не мог договориться с тем богом, в которого верили убивающие мусульман пришельцы. Когда кто-нибудь падал мертвым, остальные собирались вокруг трупа единоверца, воздевали к небу руки, молились аллаху, а может быть, и проклинали его…
Русские красноармейцы понимали чувства и настроения своих соотечественников с далекого юга. Недобрыми словами бойцы отзывались о тех начальниках, которые посылали на север, в леса и болота, слабо подготовленных к боевым испытаниям, специфичных
Но передний край оказывался пустым, держать позиции было некому, приходилось драться и за младших братьев. Пришло, правда, однажды доброе пополнение, батальон уральских лыжников. Всем по двадцать годов, в чистеньких маскхалатах, веселые такие ребята, рвутся в бой, зубоскалят… Прямо с марша их и бросили в атаку. И через полтора часа никого из них не осталось. Пространство перед опять уцелевшим Никоновым было донельзя избито снарядами, воронка на воронке, вокруг все устлано трупами, есть и кучи из мертвецов, потому как раненые подползали к трупам, чтобы ими прикрыться, и умирали здесь от ран или попросту замерзали. Окопов у красноармейцев не было никаких, кто б для них обеспечил инженерное оборудование позиций в мерзлой почве под огнем врага. Ячеек личных тоже никто не рыл, защищались трупами товарищей, они и выручали живых после смерти.
Передохнули малость и снова пошли несколькими полками на Спасскую Полнеть. Никоновский полк наступал на левом фланге, рядом с водокачкой, и лег почти весь бездыханным. Но водокачку и один дом в конце улицы все-таки захватили, забились в подпол, стали осваиваться в нем, как в опорном пункте. Возле дома обнаружили траншею, заняли ее комполка Красуляк, комиссар Ковзун и Никонов с телефонистом. Вот и КП образовался…
— Бьют со стороны Чудова из пулемета и мины бросают, — сказал Красуляк. — Связь есть?
Связь была, соединили комполка с артиллеристом дивизий Довбером.
— Видишь дома от тебя справа, у водокачки? — спросил Красуляк.
— Вижу, — ответил Довбер.
— Дай по ним огонька…
— Сейчас сработаем в лучшем виде.
Стукнули с огневых позиций боги войны, да только не на ту риску прицелы установили, снаряды не в дома, откуда немцы стреляли, пошли, а прямо на командный пункт Красуляка.
— Ты что, сдурел, Довбер! — заорал Красуляк. — Окривел на оба глаза! Ты куда стреляешь?
Осколок пробил ему полу полушубка и на излете упал на ногу комиссару.
— Прекрати стрелять, если не умеешь! — кричал командир полка. — Своих поубиваешь…
Послушался Довбер, прекратил стрелять. До полной темноты едва попытаешься высунуться, противник открывает шквальный огонь. А подавить его нечем, комполка уже не рисковал просить огонька у Довбера, от отечественного снаряда помирать — нет ничего обиднее.
— Вот что, Никонов, — сказал Ивану командир, когда стемнело, — держи тут оборону, а я малость отдохну.
Тот ответил, как положено, передернуть решил затвор карабина, чтоб дослать патрон в положенное ему перед выстрелом место, но затвор вдруг отказал. «Плохая примета», — подумал Никонов, а сам подошел к куче винтовок на дне траншеи, стал выбирать оружие поисправнее.
Потом решил спуститься в подвал дома, который облюбовали его бойцы, но тут немцы открыли огонь по строению зажигательными пулями, оно загорелось. Из дома выскочили несколько красноармейцев и побежали прочь. Иван затормошил командира полка, тот вроде бы и не спал, встрепенулся.