Мятеж на «Эльсиноре»
Шрифт:
– Ловко избавились, – сказал Муллиган Джекобс. – Этот плут был хуже иной вши. И лучше, когда его нет – не так ли? Он жил грязно и умер грязно, и теперь покончено с ним и со всей его грязной игрой. На судне есть кое-кто, кто мог бы ему позавидовать. Их черед еще наступит…
– Это значит…? – спросил я.
– Думайте, что вам угодно, – злобно усмехнулся искривленный негодяй прямо мне в лицо.
Когда я заглянул в каюту Чарльза Дэвиса, он тут же оживился.
– Хорошенькое дельце для суда в Сиэтле, – радовался он. – Это только подтвердит мою жалобу. И посмотрите,
– Я не вижу никакого адского судна, – холодно возразил я.
– Вы не видели, как со мной обращаются, не так ли? – горячился он. – Вы не видели ад, в котором я живу, да?
– Я знаю, что вы – хладнокровный убийца, – ответил я.
– Это выяснит суд, сэр. Вам придется только излагать факты.
– Я покажу, что будь я на месте старшего помощника, я бы повесил вас за убийство.
Его глаза буквально метали искры.
– Я предложу вам припомнить этот разговор под присягой, сэр, – закричал он.
Признаюсь, этот человек внушал мне невольное восхищение. Я оглядел его жалкую каюту с железными стенками. Во время шторма ее затопило водой. Белая краска отставала большими пластами, и всюду виднелась ржавчина. Пол был покрыт грязью. Вся каюта пропиталась зловонным запахом его болезни. Его миска и немытая посуда от последней еды валялись на полу. Его одеяло было мокро, белье тоже мокро. В одном углу валялась куча мокрой грязной одежды. Он лежал на той самой койке, на которой выпустил мозги О’Сюлливану. Он уже пробыл много месяцев в этой скверной дыре. Чтобы жить, ему пришлось бы провести в ней еще несколько месяцев. И в то время, как его крысиная живучесть возбуждала мое восхищение, я до тошноты ненавидел и презирал его.
– И вы не боитесь? – спросил я. – Почему вы думаете, что доживете до конца плавания? Вы знаете, заключаются пари на то, что это вам не удастся.
Это его так заинтересовало, что он, казалось, насторожил уши, приподнимаясь на локте.
– Я думаю, вы побоитесь рассказать мне об этих пари, – усмехнулся он.
– О, я бился об заклад, что вы доживете, – уверил я его.
– Это означает, что другие утверждают, будто я не доживу, – быстро заключил он, – а это, в свою очередь, означает, что на «Эльсиноре» есть люди, материально заинтересованные в моей смерти.
В эту минуту проходивший из кубрика на ют буфетчик остановился в дверях и, улыбаясь, прислушался. Чарльз Дэвис ошибся призванием. Ему надо было быть не матросом, а юристом на суше.
– Очень хорошо, сэр, – продолжал он, – я заставлю вас показать это на суде в Сиэтле, если только вы не обманываете больного человека или не дадите ложных показаний под присягой.
Он добился того, чего хотел, потому что задел меня так, что я ответил:
– О, я покажу все, как было. Хотя, откровенно говоря, я не думаю, что выиграю пари.
– Вы его проиграете, будьте уверены, – вмешался буфетчик, кивая головой. – Этот молодец очень скоро умрет.
– Бейтесь об заклад с ним, сэр, – сказал мне Дэвис, – это вам прямой подарок от меня.
Положение было настолько нелепым, и я попал в него так неожиданно, что в первую
– Это верный выигрыш, – настаивал Дэвис. – Я не умру. Послушайте, буфетчик, сколько вы ставите?
– Пять долларов, десять долларов, двадцать долларов, – отвечал буфетчик, пожимая плечами и давая понять, что сумма роли не играла.
– Очень хорошо, буфетчик. Мистер Патгёрст отвечает, ну, скажем, на двадцать долларов. Идет, сэр?
– Почему вы не бьетесь об заклад сами? – спросил я.
– Конечно, я это сделаю, сэр. Слушайте вы, буфетчик, я держу с вами пари на двадцать, что я не умру.
Буфетчик покачал головой.
– Я прозакладываю вам двадцать против десяти, – настаивал больной. – Что вас смущает?
– Ты жив, я проиграл, я плачу, – объяснил буфетчик. – Ты умер, я выиграл, тебя нет. Мне никто не заплатит.
Все еще улыбаясь и покачивая головой, он отправился дальше.
– Все равно, сэр, это будут ценные показания, – смеялся Дэвис. – А вы представляете газетных репортеров, подхвативших это?
Группа азиатов в каюте кока имеет свои подозрения относительно смерти Маринковича, но не хочет их высказывать. Кроме покачивания головой и неясного бормотания я ничего не могу выжать ни из Вады, ни из буфетчика. Когда я говорил с парусником, он жаловался, что у него болит рука и он хочет пойти к врачу в Сиэтле. Что касается убийства, то он дал мне понять, что это не касается китайцев или японцев на судне, a он – японец.
Но Луи, китаец с оксфордским акцентом, был более откровенен. Я поймал его на юте направлявшимся в склад за провизией.
– Мы, сэр, другой расы, чем эти люди, – сказал он, – и для нас всего лучше оставить их в покое. Мы обсудили это, и нам нечего сказать, сэр, совершенно нечего сказать. Подумайте о моем положении: я работаю на баке в кубрике; я постоянно общаюсь с матросами; я даже сплю в одной с ними части корабля, и я один против множества людей. Единственный мой соплеменник на судне – буфетчик, но он ночует на юте. Ваш слуга и оба парусника – японцы. Они не очень нам близки, хотя мы и договорились держаться вместе и в стороне от всего, что бы ни случилось.
– А Карлик? – оказал я, вспомнив слова мистера Пайка о его смешанной национальности.
– Но мы его не признаем, сэр, – сладко пропел Луи. – Он и португалец, он и малаец, он, правда, и японец, но он, сэр, ублюдок и незаконнорожденный. Кроме того, он безумец. И, пожалуйста, сэр, не забывайте, что нас очень мало и что наше положение заставляет нас держать нейтралитет.
– Но ваш взгляд на будущее чрезвычайно мрачен? – настаивал я. – Как, по вашему мнению, чем это все кончится?
– По всей вероятности, мы придем в Сиэтл, но только некоторые из нас. И я вам вот что могу сказать, сэр: я провел на море долгую жизнь, но никогда еще не видел подобной команды. В ней мало настоящих моряков, зато много дурных людей. Остальные – безумцы и даже хуже. Вы заметили, сэр, что я не называл имен, но на судне есть люди, которых я бы не хотел иметь своими врагами. Я всего только Луи, кок, повар. Я делаю свое дело как умею, и это, сэр, все.