Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного)
Шрифт:
Это была боевая дружина Гордея Циклопа. Он, как опытный воевода, выставил впереди лагеря дозоры, опасаясь неприятельского штурма.
Но Яшка Хромой безмолвствовал.
В эту ночь колотушки сторожей били особенно рьяно. Раза два брякнул колокол, оповещая о ночной смене, а потом опять назойливо звучал деревянный бой. Город тоже не спал — в иных местах загорится свеча, и долго мерцающий свет бьется в слюдяное оконце. Потом он тух, а громкая перекличка стрельцов будила московитов уже в другой части города.
Петр Шуйский среди бояр слыл хитрейшим — только такой змее, как Петр Иванович, из опальных мужей в любимцы влезть. Другого со света
— А ты чего печешься, Петруша? Ты их только из города попри, а там они пускай друг дружку режут. Меньше работы будет для Никитки-палача. А так уж совсем никакого житья от татей не стало!
Пришло утро, которое погасило костры и отворило все запоры.
Ранний рассвет — время самого затишья, и если кто и посмеет нарушить заповедную тишину, так только соловей, который бестолковой заливистой трелью ворвется в каждый дом, нарушая покой его обитателей.
Удары колотушек помалу ослабевали, а затем смолкли совсем, словно невидимый сторож, охраняющий покой Москвы, подустал за долгую ночь и завалился в истоме в лесные кущи, куда не способен проникнуть ранний рассвет. Ему бы выспаться всласть, распрямить за ночь натруженную спину и с наступившими сумерками опять взяться за работу. Мерный бой колотушек сменился скрипом отворяемых дверей, бренчанием цепей, слышался лязг засовов, и скоро улицы наполнились деловым гулом, радость нового дня захватила все дворы, а следом за этим, сбрасывая с города остатки дремы, ударил колокол.
Вместе с медным гулом новый день родился по-настоящему.
Боярин Петр Шуйский по обыкновению объехал посты, ненадолго остановился у Городской башни, пристально вглядываясь в лица его обитателей, а потом, махнув рукой, изрек:
— Пусть режут друг дружку, только с Москвы всех спровадьте!
Через два часа Москва напоминала осажденный город: со стрелецких слобод, выстроившись поколонно, в столицу шествовали служивые люди. Они окружили Городскую башню и шаг за шагом стали теснить нищих к городским воротам. Те не желали идти, цеплялись за решетки, упирались, но стрельцы уверенно, словно подобное им приходилось совершать едва ли не каждое утро, прикладами втолковывали указ Шуйского. Особенно глупых кололи саблями и уверенно продвигали толпу к воротам.
Раза два для пущей убедительности кто-то из молодцов пальнул из пищали, и гром заставил отшатнуться многочисленных зевак, застывших по обе стороны улицы.
Бродяг и нищих набралось с пяток тысяч. Зрелище комичное и печальное. Облаченные в жалкое тряпье и рвань, они брели, ковыляли, грозились и проклинали на чем свет стоит Петра Шуйского, стрельцов, а заодно и окаянного самодержца; бродяги плевались по сторонам, хныкали и смеялись.
Какая-то нищенка сумела прорваться чрез цепь стрельцов, но, подобно дереву, брошенному в воду, была вытеснена назад улюлюкающими московитами. Упала она на дорогу, растерла грязную соплю по лицу, поднялась и лениво побрела вслед за братией.
Московиты пытались в толпе нищих рассмотреть самого Гордея Циклопа, однако его не было. Кто-то сказал, что он
Кто-то обмолвился, что видел Циклопа в кафтане стрельца, перелезающего через ограду; другой говорил, что видел его убегающим через тайницкий ход, и только один Григорий мог сказать, где в данный момент скрывается тать. Гордей Циклоп сначала укрылся в колодце у Городской башни, а когда стрельцы были далече, колодезный журавль, не без помощи верного Гришки, вытащил его на поверхность, а сытый дом вдовой купчихи дал приют.
Бродяг погнали до самых Вознесенских ворот, а потом через коридор стражи выпускали по одному. Стрельцы всматривались в лицо каждого, выпроваживали из Кремля со словами:
— А ну пошел! И чтобы духу твоего в стольной более не было!
Бродяга, не успев осенить себя знамением, уже выдворялся из города, ощутив на своей заднице всю силу стрелецкого пинка.
Город опустел.
Старуха нищенка, выпрашивающая копеечку у Мясного ряда, казалась ветхим чудом. Тихий ее голос был услышан, и каждый проходивший мимо кидал на цветастый платок мелкую монетку.
Стража у городских ворот в этот день была особенно бдительной. Ее усилили отроками с Пыжевской слободы. Воротили всякого нищего, отваживали плетями каждого бродягу. Однако некоторые неведомыми путями все же просачивались в город, и скоро позанимали привычные места на базарах и многолюдных перекрестках.
Даже несведущему стало ясно, что бродяжья братия разделилась на враждующие полки, которые рваной молчаливой грозой топтались у зарослей камышей на берегу Москвы-реки. Видно, дожидались всесильного гласа своих правителей, чтобы, подняв клюки, сокрушить в поединке один другого.
Бродяги сбивались в грязные гудящие толпы и, пугая хлебосольный рынок, разместившийся на песчаном склоне реки, шагали по рыхлому плесу.
В толпе видели Яшку Хромого — вылез-таки увалень из лесной чащи! Он вприщур оглядывал свое драное воинство, наставлял:
— Никого не жалеть! Лупить палками всех нещадно. Если Циклопа из города изгоним, тогда, почитай, все монеты нам перепадут.
Яшка Хромой был разбойник солидный. Одно время он был в воинстве татарина Шигалея, воевавшего в Ливонии, и сумел дослужиться до чина сотника в передовом полку. И сейчас, памятуя военную науку, он обращался к своей братии не иначе как «полки» и «дружина», называя себя при этом «воеводой». Полки были разбиты на тысячи, которые в свою очередь дробились на более мелкие единицы. Во главе каждой стоял сотник и пятидесятник. Яшка, привыкший к почитанию, воеводой обходил свое нищее воинство и с каждого требовал дисциплину: сильных заставлял биться на палках, слабым велел доставлять камни. И, уверенный в своей правоте, строго поучал:
— Рукой наотмашь бей! От того удар пошибче будет. Это тебе не бабу гладить!
Гордей Циклоп тоже не дремал: он увел свое воинство за Яузу, где наказал заточить палки, железом крепить посохи. В тихой перебранке «воинники» готовы были встретить вражью «рать».
Перед самыми сумерками к Яшке Хромому пришел чернец. Среди сопровождавших его бродяг он выделялся статью, словно боярин среди дворовой челяди. Приосанился чернец, рясу крепко затянул поясом, и если бы не сухота в лице, его и впрямь можно было бы принять за знатного вельможу.