Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного)
Шрифт:
— А если царю все рассказать?
Василий вдруг опешил. Он и сам удивился, почему эта мысль не пришла к нему раньше! Однако, поразмыслив, он понял, что веры ему не будет. Не ладили между собой два великих русских рода, и это разногласие Рюриковичей больше напоминало семейную перебранку, куда посторонний не допускался. И неизвестно еще, в чью сторону обратится царская немилость.
Вот тогда если не один, то уж другой точно свернет голову думному дьяку.
— Не дело это, — признался Василий, — помрем мы от такой правды. — И уже совсем строго: — Пузырек
И поняла Лукерья: откажи она мужу, придушит он ее периной и свезет поздней ночью в открытое поле. Немного погодя, вкладывая в слова всю страсть, Василий сказал:
— Красивая ты, Лукерья, вот так бы и не сползал с тебя. Так бы и жил в тебе.
Лукерья любила царицу, но муж для нее был желанным.
Все получилось так, как и предполагал Захаров: махонький пузырек с зельем Лукерья спрятала в рукаве платья. Сердце колотилось всякий раз, когда нужно было проходить мимо караула, но стрельцы, стоявшие в дверях, лениво поглядывали на худощавую женщину, такую же постную, как старица в строгом монастыре.
Каждое утро Лукерья помогала постельным девкам стелить простыни на царском ложе, и незаметно брызнуть на изголовье несколько капель для нее не представлялось трудным, но, оказавшись в постельной комнате царицы, она почувствовала, как страх, подобно ледянящим струям дождя, проник за шиворот и расходился дальше по всему телу. Он парализовал ее, руки сделались деревянными, и Лукерья более всего опасалась, если сейчас она выронит пузырек с зельем прямо под ноги постельным девкам.
Вот тогда наговорится она с Никиткой-палачом!
Девки о чем-то весело разговаривали, и Лукерья, вопреки обычному, совсем не принимала участия в беседах: она взбивала подушки, поправляла перины.
Девки стелили постель слаженно, под неустанным Оком одной из ближних боярынь, которая то и дело оговаривала их:
— Да не эту простынь бери, разрази тебя! Ту, что с петухами, стели ее так, чтобы головки у подушек были, чтобы любились они меж собой. Наволочки с курочками возьми, а покрывала с цыплятками. Уж больно такую красоту государыня любит. А завтра с павлинами заморскими постелим.
Девки поспешали расторопно, каждая из них была мастерицей — на простынях ни складочки, подушки выровнены, а перины, и без того мягкие, сделались и вовсе невесомыми.
Девки уже вышли, а боярыня стала запирать сундук с царским бельем, и в этот момент Лукерья достала зелье и прыснула им под подушку.
Грозно брякнул замок, и боярыня, повернувшись к Лукерье, зло поинтересовалась:
— Ты чего здесь стоишь?
— Подушку поправляю, боярыня, складочка здесь мелкая, расправить хочу.
Боярыня посмотрела на постелю.
— Ступай вслед
На следующий день весь двор узнал, что царице занедужилось. Поначалу ее мучила ломота в суставах и колики в животе, а потом началась сильная рвота. Царица отказывалась от еды и водицы, металась на постели и просила близкого конца.
Царь призвал немецких лекарей, которым повелел осмотреть царицу. Лекари заглядывали Анастасии Романовне в глаза, разглядывали ее руки, а потом спросили позволения Ивана стянуть с государыни рубаху. Поразмыслив немного, Иван Васильевич согласился и на этот грех.
— Смотрите так, чтобы польза была, а не забавы ради. И чтобы лукавства никакого! — пригрозил он напоследок.
Анастасия Романовна покорно стянула с себя последнее исподнее и отдалась на волю лекарей, которые беззастенчиво мяли пальцами ее живот; расспрашивали о боли в желудке и приставляли трубки к груди. А потом, накрыв нагую царицу одеялом, пошли в покои к Ивану Васильевичу с докладом.
— Плоха царица, — объявил старший из лекарей Шуберт. — Живот в пятнах красных, а у пупка кожа синяя.
Лекарь Шуберт некогда лечил австрийского императора: имел орден, полученный из святейших рук за спасение сына, и частенько цеплял голубую ленту с крестом себе на грудь, которая, по его мнению, добавляла словам академичности, а самого Шуберта делала значительнее. Так и врачевал бы старый Шуберт отпрысков императора, если бы не заявился в его дом посланник молодого русского царя Ивана.
Смял у порога лекаря шапку опытный посол дьяк Висковатый и заговорил просителем:
— Батюшка наш царь Иван Васильевич тебя на службу зовет. Жалованьем не обидит. Оклад будешь иметь в пять раз больше императорского. — Лекарь молчал, а Висковатый продолжал настаивать — В любой монете, в какой пожелаешь — хочешь московскими? Польскими? А ежели желаешь, так и немецкими можно.
— Немецкими мне, — неожиданно для себя согласился Шуберт, понимая, что за год работы у русского царя получит несравненно больше, чем у австрийского хозяина. Скуповат император, деньги больше на фавориток тратит, а старому слуге только учтивые улыбки достаются.
— Будешь следить за здоровьем государя, его жены, а также чад царских оберегать от хвори станешь. — Дьяк достал грамоту, в которой были написаны условия договора. — А государь наш не обидит, щедро награждать умеет. На словах велел передать, что, кроме того, имение получишь сразу, а через три года работы — еще одно. Ну как? А!
Шуберт согласно кивал. Ему было известно, что русский царь платил щедро, а итальянские архитекторы за год работы получали столько, сколько за всю жизнь не могли накопить новгородские купцы. Предложения молодого царя ему определенно подходили. Разве этот скупердяй император может дать еще что-нибудь кроме ордена! А царь Иван щедр — одно имение в половину годового жалованья!
— Только вот здесь в договоре добавочка одна имеется, — неловко заметил дьяк.
— Какая же? — стал внимательно всматриваться в договор Шуберт.