Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного)
Шрифт:
— И что же стало с ней?
— Прогнал я ее со двора.
— Почто?
— Со стряпчим слюбилась. Этот молодец, оказывается, не только посох за мной таскал, но и на бабу мою поглядывал. Потом девиц много было, брал всех без разбору. А вот Прасковья запомнилась, повариха она была с Кормового двора. Эх! Дородная была бабенка, телесами трясла, как купец в ярмарку красным товаром. Шесть месяцев со мной пробыла, а потом бояре ее прогнали. Забрюхатела! Но более всего запала в меня Пелагея. Я у нее первый был, — сказал царь тоном посадского распутника. Стало ясно, что маленькая
Чуткое девичье ухо уловило грусть.
— Так и женился бы на ней, Иван Васильевич, если люба была!
— Не положено мне на дочери пушкаря жениться, какой бы красой она ни была. Византийскую кровь с грязью не мешают!
— А меня ты когда прогонишь, Иван?
Царь пристально посмотрел на девицу, а потом отвечал:
— Будь пока, не надоела еще! Жил я с Анастасией Милостивой, поживу теперь с Калисой Грешницей.
Чета беркутов свила гнездо на самой вершине собора, который был окружен высокими монастырскими стенами. И трудно было понять, что заставило птиц выводить птенцов именно здесь, невзирая на постоянный колокольный звон, вопреки инстинкту. Может потому, что: этот дальний монастырь стоял на самой вершине горы и напоминал огромный холодный утес, обдуваемый со всех сторон стылыми ветрами. Предки этих птиц селились высоко в горах, летали среди островерхих скал, и память крови цепко держала ощущение высоты полета и силы ветра, миг, когда можно было подставлять воздушному потоку расправленные крылья — вот когда можно сполна почувствовать их упругость!
Задрав головы, селяне в недоумении пожимали плечами — одно дело, когда аист обживает соломенные крыши хуторов, и совсем другое, когда на соборе гнездится беркут.
Однако беркуты жили так, как будто рядом не было ни селения, ни монастырского двора, да и самой звонницы. И громкий крик птицы то и дело нарушал покой тихой обители, показывая тем самым, кто здесь господин.
Посмотрит старица вверх и перекрестится, как на нечистую силу, а с высоты на нее крест смотрит.
Не находилось охотника, чтобы спихнуть гнездо вниз, так и поживали здесь птицы, защищенные высотой и ветром.
Птицы подолгу кружили над лесом, монастырем, полем, зорко оберегая свое гнездо, и ни один вражий промысел не в силах был помешать вывести птенцов.
Никто из селян не видел беркута стоящим на земле, словно не хотел он пачкать самодержавных стоп о грешную землю, а если и опускался, то на огромный холодный валун. Точно так государь не может сесть на простую скамью, и несут вслед за ним рынды тяжеленный стул.
Не для беркута грязь!
И на земле он должен быть выше всех смертных на высоту камня, так и государь, даже во время богослужения возвышается над боярами сразу на несколько ступеней.
И, посматривая с высоты полета, беркут размышлял о том, что человек отсюда казался особенно ничтожным.
Соседство с монастырской обителью не сделало птиц святыми, и частенько можно было увидеть в цепких лапах беркута задавленную тварь. Бывало, таскали птицы зверя и покрупнее, а однажды
Игуменьей женского монастыря была Пелагея. Разное народ глаголил о старице. Будто бы была она полюбовницей самого государя, а как оженился Иван Васильевич, так ее и с глаз долой — повелел остричь зазнобе волосья и отправить в обитель. Пелагея оказалась девкой послушной: своим смирением и покаянием обратила на себя внимание строгой игуменьи. Все ее около себя держала, а называла не иначе, как доченька. А когда ветхая старица преставилась, монахини выбрали Пелагею игуменьей.
Монастырь соседствовал с охотничьими царскими угодьями, и со щемящим сердцем Пелагея наблюдала, как Иван Васильевич лихо травил зверя, и, как прежде, слышался его громкий хохот.
Сокольничие Ивана Васильевича постучались в монастырь поздним вечером. Пелагея всегда знала о том, что когда-нибудь это должно было произойти — слишком близко был от нее Иван, чтобы не встретиться. Но, разглядев из окна кельи при свете факелов статную фигуру самодержца, она обмерла, подобно юной девице.
— Ой, Господи, что же это такое делается со мной?! Господи, не дай мне новых испытаний, сделай так, чтобы государь меня не признал, — обратила Пелагея взор к образам.
В ворота стучались все настойчивее.
— Отворяйте, старицы, царь у порога. Неужто святым кваском не напоите?
Вратница виновато оправдывалась:
— Ночь на дворе, как же я вас в женский монастырь пущу? Игуменья шибко строга и не велит никому открывать. — А про себя: «Господи, попутал его бес занестись в женский монастырь. Слишком много всякой хулы про царя глаголют».
Пелагея спешила к воротам, она уже поняла, что, несмотря на свой сан, если пожелает ее Иван Васильевич, так отдаст ему всю себя без остатка.
— Открывай ворота, сестрица, — ласково сказала она вратнице, — не томи гостей. Если просится государь на монашеский двор, стало быть, так тому и случиться. Все это его земля, а мы при нем только слуги.
— Ой, Господи, Господи, — словно заупокойную пропела вратница и впустила стрельцов на монастырский двор.
Лица игуменьи Иван не увидал, Пелагея согнулась так низко, как будто хотела рассмотреть камни на дороге, а когда разогнулась, Иван проехал к кельям.
Царь был не одинок, рядом, оседлав коня по-мужски, гарцевала красивая девица, и Пелагея не без удивления обнаружила в себе чувство, похожее на ревность.
— Эй, игуменья, где ты там?! Почему хозяина московского не встречаешь? Девки, говорят, в вашем монастыре особенно хороши. Вот решил убедиться в этом, а толк в девицах ваш государь понимает.
На соборе от царского крика проснулся беркут: гаркнул хозяином на весь двор, заставляя успокоиться расшумевшихся холопов, и затих.