Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного)
Шрифт:
— Ишь ты, раскричался! — задрал голову к небесам Иван Васильевич. — Это ты напрасно нас за супостатов принимаешь. Мы люди государственные и монахинь не тронем… Если они сами не захотят радость испытать, — улыбнулся вдруг самодержец, поглядывая на хорошенькую послушницу.
Его шутка, непонятная стоявшим рядом старицам, вызвала невероятно громкий смех среди ближайшего окружения царя.
— Так где же ваша настоятельница?!
— Здесь я, государь, — предстала перед очами Ивана Васильевича Пелагея.
— Ты ли это?! — выдохнул Иван Васильевич.
—
Смех угас.
Неласково принимает игуменья. Старице ли судить величие самодержца: близлежащие земли и монастырь — все это московская вотчина. Пожелай Иван, так разберут тотчас по камушкам древние стены, и зарастет тогда монастырский двор крапивой и чертополохом.
— Я тебя вспоминал, Пелагея, — вымолвил царь.
Не смел самодержец обрушиться гневом на старицу, значит, было в ней что-то такое, перед чем слабела даже государева воля.
— А я тебя и не забывала, Иван Васильевич.
— Вот ты за какие стены от меня спряталась, Пелагея, только я тебя и здесь сыскал.
— А разве не по твоему повелению меня в монастырь заперли?
Не услышал упрека государь. Не один десяток девок рассовал Иван Васильевич по монастырям, но Пелагею не забыл до сих пор. И запер он ее больше от любви, чем по надобности.
— Только ты меня понять должна, — повысил голос Иван Васильевич. — Жениться мне надобно было! Время для утех миновало. Все вы, бабы, в моей власти. Хочу — в монастырь отдам, хочу — замуж, а ежели перечить станете… так на потеху своим молодцам!
— Воля твоя, государь, — наклонила голову Пелагея.
Пелагея тоже стала другой. Теперь это не наивная дочь пушкаря стрелецкого полка. Перед ним была женщина, которая вошла в самую пору цветения, и черный куколь только подчеркивал ее красоту.
— Вижу я, что молитва тебе на пользу, Пелагея. Не растеряла ты своей красоты.
— Моя краса принадлежит Богу, — был смиренный ответ.
Иван Васильевич обернулся к спутнице.
— Насчет принадлежности Богу мы еще поспорим, а сейчас распорядись выделить келью для своего государя! — повелел Иван, напоминая о том, кто здесь хозяин.
Царь посмотрел вверх, но не услышал птичьего крика. Беркут, зарывшись клювом в мягкий пух, уже спал.
Иван не шутил, когда объявил, что в монастырь приехал за утехой. Подремав два часа, он велел игуменье позвать всех монахинь. Их оказалось немало — полторы сотни душ, и одна краше другой! Иван в сопровождении Басманова и Калисы ходил из одной кельи в другую и, тыча перстом в смиренные лики, говорил:
— Вот ты!.. Завтра меня по лесу провожать будешь!
Девка кланялась и благодарила за честь, а Иван, стуча сапожищами, шел к другой старице.
— Что же ты с монахинями делать будешь? — хмурясь, спрашивала Пелагея.
— А ты мне, старица, допрос не чини, — сурово сказал Иван и, уже смягчаясь, продолжал с улыбкой: — Вспомни, что я когда-то с тобой делал, то и с ними вытворять
— Чем же тебе так монахини приглянулись?
— Смиренностью, — лукаво подмигнул Иван Васильевич молодой монашке, скромно сидящей на жесткой постели. — Постриг принимают или святые, или те, кто в мирской жизни грешил много. А кто более всего в любви разбирается, если не грешницы? Ха-ха-ха!
Иван Васильевич отобрал полторы дюжины монахинь. Долго разглядывал их спереди и сзади, заглядывал под куколи, прищелкивал языком и, вызывая смех у бояр, хлопал по бедрам.
— Такой товар на базарах выставлять нужно, а вы их под черным покрывалом прячете. Эх, бабоньки, позабочусь я о вашем житии, а вы меня за это ублажите. Вот что, старицы, сымайте свои наряды и облачайтесь в кафтаны стрельцов, а стрельцы пускай ваши куколи напялят! Вот будет потеха так потеха! — потирал царь ладони в предвкушении новой забавы.
Девки стояли в нерешительности, поглядывая на игуменью. Она им мать, ей и решать. Пелагея вдруг прикрикнула на девок и распорядилась:
— Ну чего встали?! Не слышали, что ли, чего царь-батюшка пожелал?!
И первой стала стаскивать через голову грубую монашескую мантию. Иван Васильевич сначала увидел крепкие икры, потом покатые бедра, а уж затем ее всю. Белую и крепкую! Царь всегда помнил ее именно такой: груди небольшие, плечи слегка окатаны, ноги длиннющие и белые, словно стволы гладкоствольных берез. Обнаженная фигура монашки походила на статуэтку, оставленную царю в прошлом месяце итальянским послом. Вылепленную бабу он называл Венерой и глаголил о том, что это, дескать, символ женской красоты; и, глядя на нее, Иван Васильевич не мог не согласиться с тем, что так оно и есть. Он оставил статуэтку у себя в покоях и без конца показывал верхним боярам, приговаривая:
— А умеют итальянцы лепить! Это не наши фрески. Глядя на такую красу, баб не устанешь желать.
И только митрополит Макарий, растерев плевок о мозаику, проронил:
— Не о том ты думаешь, Иван Васильевич. О душе да о Боге нужно глаголать, а ты все о бабах! Такая голозадая баба только на грех и может навести. Убрал бы ты ее с глаз долой!
Однако слушаться митрополита Иван Васильевич и не думал, а неделю спустя тот же самый посол в дар царю оставил Аполлона, и Иван поставил его здесь же, на полку.
— Вот тебе и идиллия. Ну чем не Адам и Ева в раю! Теперь только аспида завести осталось.
Сейчас Иван подумал о том, что Пелагея походила на Венеру: тот же поворот головы, те же руки, целомудренно покоившиеся у бедер, и вместе с тем во всей фигуре было что-то очень порочное, что неумолимо притягивало взгляды и заставляло бунтовать плоть. Святая и грешница одновременно. Впрочем, Пелагея всегда была именно такой. Даже впервые отдавшись, она стонала так, как будто зналась с мужиками не один десяток лет.