Мятежный дом
Шрифт:
— Не знаю, — Грегор глянул исподлобья. — Ты скажи.
— Не нужен.
— Тогда давай быстрее. Не пропусти третий заход.
— А второй?
— Не собираемся тебя ждать, — ответила Хельга, отвинчивая флягу. — По правде говоря, ты задал нам мороки, и я хочу это запить.
— Я… мне очень жаль, — Дик показал на стакан. — Я хотел бы выпить по второй и пропустить третий.
— Молоток, — Грегор разлил самогон по стаканам.
Третий круг Дик пропустил, а после четвертого достиг должного отупения чувств, и на вопрос Габо:
— Ты знаешь, что с тобой
Ответил:
— Я не смог вынести правды.
— Хорошо, — сказал Габо. — Но почему ты не смог ее вынести?
— Потому что это правда. Потому что я слабый. Жалкий. И хотокэгусай. Я врал себе и вам. И даже не решаюсь просить прощения за…
— Ой, да просто заглохни, — сказала Хельга. — Ты чуть не устроил у меня на корабле смертоубийство, так что мне нужно выпить просто до черта самогонки, чтобы простить тебя. Заткнись и помогай мне в этом деле, если не хочешь, чтобы я разозлилась еще сильней.
Дику ничего не осталось, кроме как подчиниться.
— А теперь послушай меня, — сказал Габо. — Каждый человек время от времени бывает слаб, жалок, врет себе и другим. Ты не исключение. Но мы не пытаемся прикончить кого-то за знание этой неприятной правды.
— Это не значит, что совсем не пытаемся, — ввернул Грегор. — Но по уважительным причинам.
— Значит, я намного хуже вас, вот и все.
Хельга хрюкнула от смеха, Грегор захохотал ревом.
— Нет, — сказал Габо. — Это значит, что ты перенес сильную травму. Ройе сказал банальность, которую можно сказать о каждом. Но только ты воспринял ее так, словно она разрушает самое твое существо.
Дик промолчал, потому что Габо попал в точку: слова Ройе обладали удивительной силой разрушать все хорошее, что он знал о себе. Все оказалось ложью: он был не лучше любого вавилонянина, он думал, что отдает себя другим — но в глубине души думал при этом только о себе. И где-то в той же глубине он знал это, он всегда это знал — потому-то и давались так трудно разговоры с гемами, потому-то он и не чувствовал себя вправе проповедовать: он делал это не для них, а для себя.
— Да, — продолжал Габо, — ты вел себя эгоистично и глупо. И что из этого? Я добавлю к словам Детонатора еще одну банальность, которую ты знаешь не хуже меня: тебе шестнадцать. В этом возрасте естественно быть себялюбцем и дураком.
— Когда мне было шестнадцать, я мог думать только о двух вещах, — Грегор сделал паузу, которая ему, наверное, казалась интригующей: — О сиськах.
— Чем больше ты пьешь, тем сильнее хромают твои шутки, — Хельга подняла стакан: — Скооль!
— Вы говорите так, словно думать только о себе — это хорошо, — сказал Дик, продышавшись после выпивки. — Говорите как… вавилонянин.
— Я не говорил, что это хорошо и не говорил слова «только». Замечаешь, сколько натяжек тебе нужно, чтобы отстаивать свою позицию?
— Давайте. Я уже знаю, что я лжец.
— Нет. Тебе просто шестнадцать, как и сказал Габо, — глаза Хельги в полумраке каюты казались до зловещести бледными. — Ты не просто эгоистичен — ты собой просто одержим. Как любой подросток.
— Ты до сих пор
— Пошел ты! — Хельга ткнула его локтем в бок.
— Но вся штука в том, чтоб не быть таким же, как остальные подростки, верно? — Габо прищурился.
— А что если я скажу «да»? — оскалился Дик. — Это тоже будет естественно, нэ?
— Абсолютно. Безумного вида прически, танцы, музыка, игры, спорт, татуировки — только назови… Ты, надо сказать, отличился: немногие выбирают святость. Но в целом… стремиться к необыкновенности достаточно обыкновенно.
Дик почувствовал, как внутри опять набирает разгон гнев. Он знал, что уже пьян, и выпивка тормозила этот разгон, но… но ставить его на одну доску с придурками, которые делали себе дырки в носах и красили волосы светящейся краской? Да за кого Габо его принимает?!
— Вы смеетесь надо мной, — проговорил он.
Габо подался вперед.
— Поверь, твоя способность пластать людей как селедку охладила бы меня даже если бы я и в самом деле хотел над тобой посмеяться. Но я хочу, чтобы ты отметил: кто-то говорит, что ты хочешь того же, что и все подростки — и тебя это бесит.
— Значит, это гордыня, — Дик заставил себя выдохнуть и стер пот со лба. — Это грех, ладно, спасибо, что помогли его раскрыть. Я его придушу. Избавлюсь от него. Что еще?
Хельга влепила ему такого щелчка в лоб, что он шатнулся назад.
— Извини, не удержалась, — женщина потерла палец. — Может, ты и лучше Ройе, но ненамного. Такой же твердолобый.
— Дик, в том, чтоб быть как все, нет ничего плохого. И в том, чтобы хотеть не быть как все, нет ничего плохого. И в том, чтобы думать о себе, нет ничего плохого — плохо лишь пренебрегать другими, в чем ты, слава Богу, не замечен. Но плохо и пренебрегать собой. Плохо отвергать себя, разве что обстоятельства отчаянно требуют самоотверженности. Понимаешь, о чем я? Тот, кто не обращает внимания на свои нужды, перестает понимать нужды других. И тогда его самоотверженность превращается в лицемерное медленное самоубийство.
— Так… — Дик готов был закричать, лишь бы прекратить этот бесплодный разговор, — чего вы от меня хотите?
— Я хочу, чтобы ты собрал все свое мужество и признал тот факт, что ты движешься к саморазрушению и довольно далеко по этой дорожке зашел. Есть что-то, за что ты не можешь простить себя, и я знаю, за что. Ты выжил. Умом ты понимаешь, насколько глупо упрекать себя за это, но когда доходит до дела, ум уходит в отпуск. Ты чувствуешь себя виноватым перед всеми, кто погиб рядом с тобой. Ты хочешь искупить это хоть как-то, и взваливаешь на себя ношу за ношей, уже далеко за пределами того, что может вынести не только мальчик твоих лет, но и взрослый мужчина. Но чем больше ты на себя берешь, тем медленней движешься и больше падаешь, и упрекаешь себя за это и за новые падения, а чтобы искупить новые вины — берешь новый груз. Ты похож на героев эпохи конца сёгуната, чья жизненная программа состояла в том, чтобы наделать как можно больше героических глупостей, и не менее героически вспороть себе брюхо.