Мыс дохлой собаки

Саломатов Андрей Васильевич

– Мужики, по печени-то не надо, - уворачиваясь от ударов, просил Нечайкин.

– Да у тебя она все равно гнилая, - ответил здоровяк в онучах.
– Ей уже хуже не будет.

– Бляди вы, - кряхтя проговорил Нечайкин.
– Твари, волки позорные, падлы ссученные...
– Чтобы как-то отвлечься от болезненных ударов, Нечайкин начал выкрикивать все известные ему ругательства и проклятья. Брызжа кровавой слюной, он вертелся на земле как уж, сучил ногами и норовил попасть кому-нибудь из мучителей по ноге.

– Наглеет, - сказал здоровяк в онучах после того, как Нечайкин попал ему по колену.

– Он, падла, сегодня Прохорову

лапал, - пожаловался Кузьмин, заехав Нечайкину сапогом по шее.

– А кто её не лапал?
– резонно взвыл Нечайкин.

– Молчи, гнида, - возмутился Кузьмин.

– Что ж ты, сука, у товарища девушку отбиваешь?
– спросил здоровяк.

– Может, в бочку его и в реку?
– предложил до сих пор молчавший начальник смены.
– Помните, как у Пушкина:

"И царицу в тот же час

В бочку с сыном посадили,

Засмолили, покатили

И пустили в окиян

Так велел-де царь Салтан".

Бочку выбрали большую, крепкую, с четырьмя ржавыми обручами и выбитым сучком для поступления свежего воздуха. Нечайкина запихнули внутрь, забили отверстие крышкой и для верности укрепили крышку четырьмя гвоздями.

Нечайкин сидел внутри тихо, как мышь. Ему достаточно было уже того, что его перестали бить. Единственное, о чем сейчас жалел Нечайкин, так это о том, что с ним не было томика Пушкина, который он оставил в кармане пальто. Александр Сергеевич был его любимым писателем, и если бы когда-нибудь Нечайкин встретил его на улице, он сказал бы ему: "Александр, у меня никогда не было няни вроде твоей Арины Родионовны, и в детстве мне рассказывали отнюдь не сказки. Наверное поэтому я вырос таким крепким. Мне раз двадцать вышибали зубы, восемь раз ломали ребра, четыре раза закатывали в бочку, и все же я остался жив. Ты бы такого просто не выдержал и попросил бы Дантеса пристрелить тебя задолго до вашей роковой встречи".

В этот момент кто-то постучал в бочку, и через выбитый сучок послышался голос Кузьмина:

– Слышь, Нечайкин, не обижайся. Видать, судьба у тебя такая.

– А я и не обижаюсь, - пробубнил Нечайкин.
– Все что ни делается, все к лучшему.

– Это начальник смены, гад, куражится, - прошептал Кузьмин.
– Его клей, он и музыку заказывает.

– Да, я понимаю, - ответил Нечайкин.
– У богатых свои причуды. Поплыву в дальние страны. Давно мечтал.

– Пока, друг, - торопливо попрощался Кузьмин.
– А Прохорову я тебе прощаю. Плыви спокойно.

Снаружи послышались голоса. Нечайкина докатили до ограждения, и после того как палками приподняли нижний ряд колючей проволоки, бочку сильно пнули ногой, и она полетела с гранитного парапета в холодную маслянистую воду.

– Уй, бля..!
– вскрикнул Нечайкин, ударившись лбом о доски. Удар был таким сильным, что Нечайкин потерял сознание.

Бочка словно детская колыбель, тихонько покачивалась на мелкой речной волне. Нечайкин давно уже потерял счет дням и не знал, сколько времени он находился в пути. Он давно уже съел свои старые ботинки из кожзаменителя, и чтобы как-то обмануть голод, сосал большую пластмассовую пуговицу. Иногда он вынимал её изо рта, подносил к отверстию и смотрел, уменьшилась она в размере или нет.

Нечайкин почти все время пребывал в полубессознательном состоянии. Так было легче переносить вынужденное плавание и, собственно, неизвестность. Иногда ему начинало казаться, что он не Нечайкин, а Александр Сергеевич Пушкин. Тогда,

почесывая воображаемые бакенбарды, он принимался сочинять стихи. Затем Нечайкин вдруг понял, что он уже и не Пушкин вовсе, а философ Лейбниц. Сделав эито открытие, он начал спорить сам с собой и доказывать себе, что будучи субстанциональным элементом мира, то есть, монадой, он прекрасно взаимодействует физически с другими монадами, о чем говорят его многочисленные синяки и ноющие бока. И наоборот, развитие каждой такой монады, будь то Кузьмин или этот мудак в онучах, отнюдь не находится в предустановленном Богом соответствии с развитием всех других монад. Кузьмина, например, он вообще считал недоразвитым, а потому и не может между ними возникнуть даже самой плохонькой гармонии. От этих мыслей Нечайкину становилось грустно, и он начинал мечтать о "звездной душе" Филиппа Ауреола Теофраста Бомбаста фон Гогенгейма, который когда-то трудился под скромным псевдонимом Парацельс. Именно размышления о параллелизме микрокосмоса и макрокосмоса натолкнули Нечайкина на мысль, что человек может воздействовать на природу с помощью тайных магических средств.

Подумав об этом, Нечайкин необыкновенно взволновался, перебрал в уме все известные ему магические заклинания и в конце концов остановился на наиболее подходящем. Откашлявшись, он загробным голосом проговорил:

– "Ты волна моя, волна! Ты гульлива и вольна: Плещешь ты, куда захочешь, ты морские камни точишь, топишь берег ты земли, подымаешь корабли - не губи мою ты душу: выплесни меня на сушу!"

Едва он закончил, как почувствовал, что бочка поднимается. Это произошло так быстро, что у Нечайкина захватило дух. Затем он услышал свист ветра в отверстии и, предчувствуя катастрофу, крепко зажмурился.

Удар был таким сильным, что бочка мгновенно рассыпалась, и Нечайкин с обручами на ногах и шее укатился метров на десять от места приземления.

Некоторое время он лежал и приходил в себя. На небе светило не по-осеннему яркое солнце, где-то поблизости ворковали голуби и каркали вороны. Пейзаж был вполне подходящим и до боли знакомым. Дома вертикально тянулись вверх, чахлые деревья сорили на ветру жухлыми листьями, откуда-то несло помойкой, и только булыжники под ногами казались какими-то не такими. Камни были крупнее.

Наконец Нечайкин встал и огляделся. Метрах в пятнадцати от него, на ящиках из-под иностранного компота, сидели два мужика и что-то пили из квадратных бутылок.

– Здорово, мужики, - издалека крикнул Нечайкин и направился к аборигенам.
– Это что, Австралия что ли?

– Мыс Дохлой Собаки, - ответил мужик в грязном треухе.
– Африка, едрена мать. Хочешь кокосовки?

– Да нет, с утра что-то не хочется, - ответил Нечайкин.

– А кто тебе сказал, что сейчас утро?
– удивился мужик.
– У нас здесь все время солнце светит. Как ни проснусь, оно светит. Африка, мать её ети.

– Мда, - почесав затылок, сказал Нечайкин.
– Так в Африке ж негры живут.

– А мы и есть негры, альбиносы, - отхлебнув из квадратной бутылки, сказал мужик. Он достал из кармана грязную бумажку, раскрыл её и показал. Вот, здесь написано: "Василий Чомба. Негр". А это - Петька Лумумба, показал он на собутыльника. Мужик убрал бумажку за пазуху, вытер со лба пот треухом и пожаловался: - Жарко здесь. Одно спасение - кокосовка.

– А что, устроиться здесь можно?
– осматриваясь, спросил Нечайкин.