Мысль творит реальность
Шрифт:
И пел Васильич, душевно и проникновенно, выкрикивая слова в высоту неба и простор перед ним:
– От Москвы до самых до окраин,С южных гор до северных морейЧеловек проходит как хозяинНеобъятной Родины своей…И Данька, давно уже отбросивший мертвую бабочку как что-то неинтересное, бежал по густой, усыпанной росой траве, стараясь попасть ногами по кочкам, потому что весело было так бежать: раз – и примять густой кустик, растущий на кочке, раз – и примять другой
И внутри него – жила радость этим солнечным днем, и всем, что он успел увидеть, и он, прыгая и приминая живую ткань травы с живыми его обитателями – тоже радостно и звонко запел свое, рвавшееся из его чистой детской души.
И голос его, чистый и звонкий, – тоже разносился далеко вперед.
И он чисто и искренне верил в то, что он поет:
– Вместе весело шагать по просторам…Как хорошо быть голой и свободной!
Чайка закаркала: «Иии-кар-кар-кар-кар… Иии-кар-кар-кар-кар…», и Ашам, проснувшаяся от резкого этого карканья, только плотнее завернулась в накидку и ближе придвинулась к мужу, прижалась к его широкой, сильной спине, обхватив его рукой.
Сна уже не было, и она знала, что больше не заснет, но так любила она эти утренние часы – неспешные, нежные, любила эти теплые сонные объятия. Даже на чайку она больше не сердилась, как сердилась в первые дни, когда они обживали эту новую для них стоянку, и чайка эта вредная – а может, и не вредная, просто хозяйка этих мест? – прилетала сюда каждое утро, садилась на большой камень напротив их шалаша – и каркала. И Ашам просыпалась от резкого ее голоса, от этого карканья, такого непривычного для чайки. Но это был факт – чайка каркала, а может, Ашам, наслышавшейся в своей жизни карканья ворон, так казалось.
Но они с Алексом даже поссорились из-за этой чайки, из-за ее карканья.
Ашам была уверена, что чайка каркает просто потому, что хочет показать, кто здесь главный, что выражает этими резкими звуками какое-то возмущение. Она замечала: чайка каркала именно тогда, когда люди на берегу начинали вести себя слишком громко. Когда начинали выть, как шакалы. Когда поздней ночью жгли костры и разбивали ночную тишину барабанным боем.
Алекс считал, что нужны они были чайке как собаке пятая нога. Что чайка их даже не замечает. Она была чайкой, и масштабы у нее были другие: видела она простор, высоту. И она, действительно, была здесь хозяйкой, поэтому и вела себя как хозяйка. Она просто была свободной чайкой и делала то, что хотела. Хотела – каркала. Хотела – хохотала.
А чайка, действительно, иногда хохотала. Просто заливалась резким, ироничным смехом: «Ауа-ха-ха-ха-ха-ха-ха… Ауа-ха-ха-ха-ха-ха-ха…» И Ашам тоже научилась так смеяться, по-чаичьи. И иногда в ответ чайкиному смеху – кричала звонко, озорно:
– Ауа-ха-ха-ха-ха-ха-ха…
И Ашам нравилось, когда чайка смеялась, нравилось больше, чем ее возмущенное карканье. А может быть, Ашам только слышалось в карканье чайки возмущение, а чайка просто так их приветствовала.
Но стала она уже привычным антуражем этого места, и каждое утро начиналось с этого карканья, и уже казалось Ашам, что и карканье это не возмущенное, а доброжелательное – мол, чего лежите, вставать пора!
И она вставала. Вставала после нескольких минут теплых этих объятий, после ощущения такого счастья и покоя
И Ашам, в мыслях своих спокойных и мирных, выходила из шалаша, тихонько, чтобы Алекс еще поспал, и шла к очагу. Разводила его, всегда с какой-то тихой радостью наблюдая, как схватываются, загораются веселыми огоньками сухие ветки. Кипятила воду, заваривала травяной чай, который сама собирала и который каждый день у нее был разный. Потому что разные травы были в нем, разные ягоды. И как все любили Рыбака за его рыбу, которой он всегда делился со всеми жителями лагуны, – так Ашам все ценили, уважали за ароматные ее, чистые и здоровые настои, отвары, чаи, которые она собирала и заваривала с такой любовью.
А потом, пока настой заваривался, Ашам шла к морю, чтобы окунуться и прийти к Алексу свежей, пахнущей морем. Чтобы разбудить его прохладным своим загорелым голым телом. И, пока спускалась с крутых камней, знала, что увидит у моря Черепаху.
Утренняя Черепаха тоже была частью этого утра, как чайка, которая прилетала будить Ашам. Утренняя Черепаха была такой же славной, как и вечерняя, и дневная, как просто – Черепаха. Молодая, обнаженная, с литым, как у статуэтки телом, девушка. С открытым светлым взглядом. С голой – бритой загорелой головой. И была она совсем не похожа на черепаху, ничем не похожа, просто была она медленной, плавной, на удивление мудрой, и Рамо увидел в ней эту ее спокойную, мудрую «черепашью» суть.
Рамо вообще легко видел суть. Просто схватывал ее, глядя на человека. И рисунки его, которые просто выливались из его руки, выражали чью-то суть. И были они просты, как наскальные рисунки первобытных людей. А действительно – если выражать суть – зачем нужны сложности? Достаточно нескольких линий, штрихов и светотеней, чтобы суть проявилась, заиграла и выразила правду.
Черепаха всегда просыпалась рано и всегда шла к морю, к его утренней тишине и пустынности. И стояла, как красивое солнечное изваяние на берегу, и была такой вписанной в этот пейзаж, такой естественной – обнаженная загорелая девушка на фоне синего моря, и синего неба, и белой гальки, что казалось иногда Ашам – Черепаха тут будет всегда. По утрам – всегда.
Черепаха стояла на берегу и, увидя спускающуюся с камней Ашам, всегда делала к ней несколько шагов, и они обнимались, нежно и тесно, как очень близкие люди. Обнимались, приникая друг к другу обнаженными телами, и ничего не было чище этих их утренних голых объятий.
Они замирали на несколько секунд в этих объятиях, прислушиваясь к тишине, которая была внутри них. И потом, еще не размыкая объятий, смотрели друг другу в глаза – глубоко и открыто, просто заглядывали друг в друга, потому что были открыты друг другу, любили друг друга, как, впрочем, все люди, живущие в этой лагуне. Все были открыты друг другу. Все любили друг друга. Потому что были теми, кто они есть. Голыми и свободными людьми.