Мысль, вооруженная рифмами

Холшевников Владислав Евгеньевич

76. Адонис

_{Рондель}

О розе амброзийных нег Не верь поэта баснословью: Забудь Киприды ризу вдовью, Адониса живой ковчег. Что, древле белая, как снег, Она его зардела кровью, — О розе амброзийных нег Не верь поэта баснословью. Завиден пастыря ночлег. Зови богиню к изголовью; О ней мечтай, — пронзен любовью, — Из волн ступающей на брег, О розе амброзийных нег. <1911>

М. А. Волошин (1877–1932)

77

_{(Из цикла «Киммерийские сумерки»)}

Я иду дорогой скорбной в мой безрадостный Коктебель… По нагорьям терн узорный и кустарники в серебре. По долинам тонким дымом розовеет внизу миндаль, И лежит земля страстная в черных ризах и орарях. Припаду я к острым щебням, к серым срывам размытых гор, Причащусь я горькой соли задыхающейся волны, Обовью я чобром, мятой и полынью седой чело. Здравствуй, ты, в весне распятый, мой торжественный Коктебель! 1907

78. Corona astralis [19]

_{Венок сонетов}

1

В мирах любви неверные кометы, Сквозь горних сфер мерцающий стожар — Клубы огня, мятущийся пожар, Вселенских бурь блуждающие светы Мы вдаль несем… Пусть темные планеты В нас видят меч грозящих миру кар, — Мы правим путь свой к солнцу, как Икар, Плащом ветров и пламени одеты. Но — странные, — его коснувшись, прочь Стремим

свой бег: от солнца снова в ночь — Вдаль, по путям парабол безвозвратных… Слепой мятеж наш дерзкий дух стремит В багровой тьме закатов незакатных… Закрыт нам путь проверенных орбит!

2

Закрыт нам путь проверенных орбит, Нарушен лад молитвенного строя… Земным богам земные храмы строя, Нас жрец земли земле не причастит. Безумьем снов скитальный дух повит. Как пчелы мы, отставшие от роя!.. Мы беглецы, и сзади наша Троя, И зарево наш парус багрянит. Дыханьем бурь таинственно влекомы, По свиткам троп, по росстаням дорог Стремимся мы. Суров наш путь и строг. И пусть кругом грохочут глухо громы. Пусть веет вихрь сомнений и обид, — Явь наших снов земля не истребит!

3

Явь наших снов земля не истребит: В парче лучей истают тихо зори, Журчанье утр сольется в дневном хоре, Ущербный серп истлеет и сгорит, Седая зыбь в алмазы раздробит Снопы лучей, рассыпанные в море, Но тех ночей, разверстых: на Фаворе, Блеск близких Солнц в душе не победит. Нас не слепят полдневные экстазы Земных пустынь, ни жидкие топазы, Ни токи смол, ни золото лучей. Мы шелком лун, как ризами, одеты, Нам ведом день немеркнущих ночей, — Полночных Солнц к себе нас манят светы.

4

Полночных Солнц к себе нас манят светы… В колодцах труб пытливый тонет взгляд. Алмазный бег вселенные стремят: Системы звезд, туманности, планеты, От Альфы Пса до Веги и от Беты Медведицы до трепетных Плеяд — Они простор небесный бороздят, Творя во тьме свершенья и обеты. О, пыль миров! О, рой священных пчел! Я исследил, измерил, взвесил, счел. Дал имена, составил карты, сметы… Но ужас звезд от знанья не потух. Мы помним все: наш древний, темный дух Ах, не крещен в глубоких водах Леты!

5

Ах, не крещен в глубоких водах Леты Наш звездный дух забвением ночей! Он не испил от Орковых ключей, Он не принес подземные обеты. Не замкнут круг. Заклятья недопеты… Когда для всех сапфирами лучей Сияет день, журчит в полях ручей, — Для нас во мгле слепые бродят светы, Шуршит тростник, мерцает тьма болот, Напрасный ветр свивает и несет Осенний рой теней Персефонеи, Печальный взор вперяет в ночь Пелид… Но он еще тоскливей и грустнее, Наш горький дух… И память нас томит.

6

Наш горький дух… (И память нас томит…) Наш горький дух пророс из тьмы, как травы, В нем навий яд, могильные отравы. В нем время спит, как в недрах пирамид. Но ни порфир, ни мрамор, ни гранит Не создадут незыблемой оправы Для роковой, пролитой в вечность лавы, Что в нас свой ток невидимо струит. Гробницы Солнц! Миров погибших Урна! И труп Луны и мертвый лик Сатурна — Запомнит мозг и сердце затаит: В крушеньях звезд рождалась жизнь и крепла, Но дух устал от свеянного пепла, — В нас тлеет боль внежизненных обид!

7

В нас тлеет боль внежизненных обид, Томит печаль, и глухо точит пламя, И всех скорбей развернутое знамя В ветрах тоски уныло шелестит. Но пусть огонь и жалит и язвит Певучий дух, задушенный телами, — Лаокоон, опутанный узлами Горючих змей, напрягся… и молчит. И никогда — ни счастье этой боли, Ни гордость уз, ни радости неволи, Ни наш экстаз безвыходной тюрьмы Не отдадим за все забвенья Леты! Грааль скорбей несем по миру мы — Изгнанники, скитальцы и поэты!

8

Изгнанники, скитальцы и поэты — Кто жаждал быть, но стать ничем не смог… У птиц — гнездо, у зверя — темный лог, А посох — нам и нищенства заветы. Долг не свершен, не сдержаны обеты, Не пройден путь, и жребий нас обрек Мечтам всех троп, сомненьям всех дорог… Расплескан мед, и песни недопеты. О, в срывах воль найти, познать себя И, горький стыд смиренно возлюбя, Припасть к земле, искать в пустыне воду, К чужим шатрам идти просить свой хлеб, Подобным стать бродячему рапсоду — Тому, кто зряч, но светом дня ослеп.

9

Тому, кто зряч, но светом дня ослеп, — Смысл голосов, звук слов, событий звенья, И запах тел, и шорохи растенья — Весь тайный строй сплетений, швов и скреп Раскрыт во тьме. Податель света — Феб Дает слепцам глубинные прозренья. Скрыт в яслях бог. Пещера заточенья Превращена в Рождественский Вертеп. Праматерь ночь, лелея в темном чреве Скупым Отцом ей возвращенный плод, Свои дары избраннику несет — Тому, кто в тьму был Солнцем ввергнут в гневе, Кто стал слепым игралищем судеб, Тому, кто жив и брошен в темный склеп.

10

Тому, кто жив и брошен в темный склеп, Видны края расписанной гробницы: И Солнца челн, богов подземных лица, И строй земли: в полях маис и хлеб, Быки идут, жнет серп, бьет колос цеп, В реке плоты, спит зверь, вьют гнезда птицы, — Так видит он из складок плащаницы И смену дней, и ход людских судеб. Без радости, без слез, без сожаленья Следить людей напрасные волненья, Без темных дум, без мысли «почему?», Вне бытия, вне воли, вне желанья, Вкусив покой, неведомый тому, Кому земля — священный край изгнанья.

11

Кому земля — священный край изгнанья, Того простор полей не веселит, Но каждый шаг, но каждый миг таит Иных миров в себе напоминанья. В душе встают неясные мерцанья, Как будто он на камнях древних плит Хотел прочесть священный алфавит И позабыл понятий начертанья. И бродит он в пыли земных дорог — Отступник жрец, себя забывший бог, Следя в вещах знакомые узоры. Он тот, кому погибель не дана, Кто, встретив смерть, в смущенье клонит взоры, Кто видит сны и помнит имена.

12

Кто видит сны и помнит имена, Кто слышит трав прерывистые речи, Кому ясны идущих дней предтечи, Кому поет влюбленная волна; Тот, чья душа землей убелена, Кто бремя дум, как плащ, принял на плечи, Кто возжигал мистические свечи, Кого влекла Изиды пелена. Кто не пошел искать земной услады Ни в плясках жриц, ни в оргиях менад, Кто в чашу нег не выжал виноград, Кто, как Орфей, нарушив все преграды, Все ж не извел родную тень со дна, — Тому в любви не радость встреч дана.

13

Тому в любви не радость встреч дана, Кто в страсти ждал не сладкого забвенья, Кто в ласках тел не ведал утоленья, Кто не испил смертельного вина. Страшится он принять на рамена Ярмо надежд и тяжкий груз свершенья, Не хочет уз и рвет живые звенья, Которыми связует нас Луна. Своей тоски — навеки одинокой, Как зыбь морей пустынной и широкой, — Он не отдаст. Кто оцет жаждал — тот И в самый миг последнего страданья Не мирный путь блаженства изберет, А темные восторги расставанья.

14

А темные восторги расставанья, А пепел грез и боль свиданий — нам. Нам не ступать по синим лунным льнам, Нам не хранить стыдливого молчанья. Мы шепчем всем ненужные признанья, От милых рук бежим к обманным снам, Не видим лиц и верим именам, Томясь в путях напрасного скитанья. Со всех сторон из мглы глядят на нас Зрачки чужих, всегда враждебных глаз. Ни светом звезд, ни солнцем не согреты, Стремим свой путь в пространствах вечной тьмы, В себе несем свое изгнанье мы — В мирах любви неверные кометы!

15

В мирах любви, — неверные кометы, — Закрыт нам путь проверенных орбит! Явь наших снов земля не истребит, — Полночных Солнц к себе нас манят светы. Ах, не крещен в глубоких водах Леты Наш

горький дух, и память нас томит. В нас тлеет боль внежизненных обид — Изгнанники, скитальцы и поэты! Тому, кто зряч, но светом дня ослеп. Тому, кто жив и брошен в темный склеп, Кому земля — священный край изгнанья, Кто видит сны и помнит имена, — Тому в любви не радость встреч дана, А темные восторги расставанья! 1909

19

Звездный венец (лат.).

И. А. Бунин (1870–1953)

79. Песнь о Гайавате

_{(Отрывок)}

Если спросите, откуда Эти сказки и легенды С их лесным благоуханьем, Влажной свежестью долины, Голубым дымком вигвамов, Шумом рек и водопадов, Шумом, диким и стозвучным, Как в горах раскаты грома? — Я скажу вам, я отвечу: «От лесов, равнин пустынных, От озер Страны Полночной, Из страны Оджибуэев, Из страны Дакотов диких, С гор и тундр, с болотных топей, Где среди осоки бродит Цапля сизая, Шух-шух-га. Повторяю эти сказки, Эти старые преданья, По напевам сладкозвучным Музыканта Навадаги». Если спросите, где слышал, Где нашел их Навадага, — Я скажу вам, я отвечу: «В гнездах певчих птиц, по рощам, На прудах, в норах бобровых, На лугах, в следах бизонов, На скалах, в орлиных гнездах. Эти песни раздавались На болотах и на топях, В тундрах севера печальных: Читовейк, зуек, там пел их, Манг, нырок, гусь дикий, Вава, Цапля сизая, Шух-шух-га, И глухарка, Мушкодаза». 1898

Максим Горький (1868–1936)

80. Песня о Буревестнике

Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный. То крылом волны касаясь, то стрелой взмывая к тучам, он кричит, и — тучи слышат радость в смелом крике птицы. В этом крике — жажда бури! Силу гнева, пламя страсти и уверенность в победе слышат тучи в этом крике. Чайки стонут перед бурей, — стонут, мечутся над морем и на дно его готовы спрятать ужас свой пред бурей. И гагары тоже стонут, — им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни: гром ударов их пугает. Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах… Только гордый Буревестник реет смело и свободно над седым от пены морем! Все мрачней и ниже тучи опускаются над морем, и поют, и рвутся волны к высоте навстречу грому. Гром грохочет. В пене гнева стонут волны, с ветром споря. Вот охватывает ветер стаи волн объятьем крепким и бросает их с размаху в дикой злобе на утесы, разбивая в пыль и брызги изумрудные громады. Буревестник с криком реет, черной молнии подобный, как стрела пронзает тучи, пену волн крылом срывает. Вот он носится, как демон, — гордый, черный демон бури, — и смеется, и рыдает… Он над тучами смеется, он от радости рыдает! В гневе грома — чуткий демон — он давно усталость слышит, он уверен, что не скроют тучи солнца, — нет, не скроют! Ветер воет… Гром грохочет… Синим пламенем пылают стаи туч над бездной моря. Море ловит стрелы молний и в своей пучине гасит. Точно огненные змеи вьются в море, исчезая, отраженья этих молний. — Буря! Скоро грянет буря! Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем; то кричит пророк победы: — Пусть сильнее грянет буря! 1901

Саша Черный (1880–1932)

81. Гармония

_{Подражание древним}

Роза прекрасна по форме и запах имеет приятный. Болиголов некрасив и при этом ужасно воняет. Байрон, и Шиллер, и Скотт совершенны и духом и телом. Но безобразен Буренин, и дух от него нехороший. Тихо приветствую мудрость любезной природы — Ловкой рукою она ярлыки налепляет: Даже слепой различит, что серна, свинья и гиена Так и должны быть — серной, свиньей и гиеной. Видели, дети мои, приложения к русским газетам? Видели избранных, лучших, достойных и правых из правых? В лица их молча вглядитесь, бумагу в руках разминая, Тихо приветствуя мудрость любезной природы. 1907

82. Переутомление

_{Посвящается исписавшимся «популярностям»}

Я похож на родильницу, Я готов скрежетать… Проклинаю чернильницу И чернильницы мать! Патлы дыбом взлохмачены, Отупел, как овца, — Ах, все рифмы истрачены До конца, до конца!.. Мне, правда, нечего сказать сегодня, как всегда, Но этим не был я смущен, поверьте, никогда — Рожал словечки и слова, и рифмы к ним рожал, И в жизнерадостных стихах, как жеребенок, ржал. Паралич спинного мозга? Врешь, не сдамся! Пень — мигрень, Бебель — стебель, мозга — розга, Юбка — губка, тень — тюлень. Рифму, рифму! Иссякаю — К рифме тему сам найду… Ногти в бешенстве кусаю И в бессильном трансе жду. Иссяк. Что будет с моей популярностью? Иссяк. Что будет с моим кошельком? Назовет меня Пильский дешевой бездарностью, А Вакс Калошин — разбитым горшком… Нет, не сдамся… Папа — мама, Дратва — жатва, кровь — любовь, Драма — рама — панорама, Бровь — свекровь — морковь… носки! <1908>

83. Желтый дом

Семья — ералаш, а знакомые — нытики, Смешной карнавал мелюзги, От службы, от дружбы, от прелой политики Безмерно устали мозги. Возьмешь ли книжку — муть и мразь: Один кота хоронит, Другой слюнит, разводит грязь И сладострастно стонет… Петр Великий, Петр Великий! Ты один виновней всех: Для чего на Север дикий Понесло тебя на грех? Восемь месяцев зима, вместо фиников — морошка. Холод, слизь, дожди и тьма — так и тянет из окошка Брякнуть вниз о мостовую одичалой головой… Негодую, негодую… Что же дальше, боже мой?! Каждый день по ложке керосина Пьем отраву тусклых мелочей… Под разврат бессмысленных речей Человек тупеет, как скотина… Есть парламент, нет? Бог весть, Я не знаю. Черти знают. Вот тоска — я знаю — есть, И бессилье гнева есть… Люди ноют, разлагаются, дичают, А постылых дней не счесть. Где наше — близкое, милое, кровное? Где наше — свое, бесконечно любовное? Гучковы, Дума, слякоть, тьма, морошка… Мой близкий! Вас не тянет из окошка Об мостовую брякнуть шалой головой? Ведь тянет, правда? <1908>

84. Критику

Когда поэт, описывая даму, Начнет: «Я шла по улице. В бока впился корсет», — Здесь «я» не понимай, конечно, прямо — Что, мол, под дамою скрывается поэт. Я истину тебе по-дружески открою: Поэт — мужчина. Даже с бородою. <1909>

85. Обстановочка

Ревет сынок. Побит за двойку с плюсом, Жена на локоны взяла последний рубль, Супруг, убитый лавочкой и флюсом, Подсчитывает месячную убыль. Кряхтят на счетах жалкие копейки: Покупка зонтика и дров пробила брешь, А розовый капот из бумазейки Бросает в пот склонившуюся плешь. Над самой головой насвистывает чижик (Хоть птичка божия не кушала с утра), На блюдце киснет одинокий рыжик, Но водка выпита до капельки вчера. Дочурка под кроватью ставит кошке клизму, В наплыве счастия полуоткрывши рот, И кошка, мрачному предавшись пессимизму, Трагичным голосом взволнованно орет. Безбровая сестра в облезлой кацавейке Насилует простуженный рояль, А за стеной жиличка-белошвейка Поет романс: «Пойми мою печаль». Как не понять? В столовой тараканы, Оставя черствый хлеб, задумались слегка, В буфете дребезжат сочувственно стаканы, И сырость капает слезами с потолка. <1909>

86. На вербе

Бородатые чуйки с голодными глазами Хрипло предлагают «животрепещущих докторов» Гимназисты поводят бумажными усами, Горничные стреляют в суконных юнкеров. Шаткие лари, сколоченные наскоро, Холерного вида пряники и халва, Грязь под ногами хлюпает так ласково, И на плечах болтается чужая голова. Червонные рыбки из стеклянной обители Грустно-испуганно смотрят на толпу. «Вот замечательные американские жители — Глотают камни и гвозди, как крупу!» Писаря выражаются вдохновенно-изысканно, Знакомятся с модистками и переходят на ты, Сгущенный воздух переполнился писками, Кричат бирюзовые бумажные цветы. Деревья вздрагивают черными ветками, Капли и бумажки падают в грязь. Чужие люди толкутся между клетками И месят ногами пеструю мазь. <1909>