Мысль, вооруженная рифмами

Холшевников Владислав Евгеньевич

106. Все, что было в душе

Все, что было в душе, все как будто опять потерялось, И лежал я в траве, и печалью и скукой томим, И прекрасное тело цветка надо мной поднималось, И кузнечик, как маленький сторож, стоял перед ним. И тогда я открыл свою книгу в большом переплете, Где на первой странице растения виден чертеж. И черна и мертва, протянулась от книги к природе То ли правда цветка, то ли в нем заключенная ложь. И цветок с удивленьем смотрел на свое отраженье И как будто пытался чужую премудрость понять. Трепетало в листах непривычное мысли движенье, То усилие воли, которое не передать. И кузнечик трубу свою поднял, и природа внезапно проснулась, И запела печальная тварь славословье уму, И подобье цветка в старой книге моей шевельнулось Так, что сердце мое шевельнулось навстречу ему. 1936

107. Признание

Зацелована, околдована, С ветром в поле когда-то обвенчана, Вся ты словно в оковы закована, Драгоценная моя женщина! Не веселая, не печальная, Словно с темного неба сошедшая, Ты и песнь моя обручальная, И

звезда моя сумасшедшая. Я склонюсь над твоими коленями, Обниму их с неистовой силою, И слезами и стихотвореньями Обожгу тебя, горькую, милую. Отвори мне лицо полуночное, Дай войти в эти очи тяжелые, В эти черные брови восточные, В эти руки твои полуголые. Что прибавится — не убавится, Что не сбудется — позабудется… Отчего же ты плачешь, красавица? Или это мне только чудится? 1957

108

Посредине панели Я заметил у ног В лепестках акварели Полумертвый цветок. Он лежал без движенья В белом сумраке дня, Как твое отраженье На душе у меня. 1957

109. Это было давно

Это было давно. Исхудавший от голода, злой. Шел по кладбищу он И уже выходил за ворота. Вдруг под свежим крестом, С невысокой могилы сырой Заприметил его И окликнул невидимый кто-то. И седая крестьянка В заношенном старом платке Поднялась от земли, Молчалива, печальна, сутула, И, творя поминанье, В морщинистой темной руке Две лепешки ему И яичко, крестясь, протянула. И как громом ударило В душу его, и тотчас Сотни труб закричали И звезды посыпались с неба. И, смятенный и жалкий, В сиянье страдальческих глаз, Принял он подаянье, Поел поминального хлеба. Это было давно. И теперь он, известный поэт, Хоть не всеми любимый, И понятый также не всеми, — Как бы снова живет Обаянием прожитых лет В этой грустной своей И возвышенно чистой поэме. И седая крестьянка, Как добрая старая мать, Обнимает его… И, бросая перо, в кабинете Все он бродит один И пытается сердцем понять То, что могут понять Только старые люди и дети. 1957

Л. Н. Мартынов (1905–1980)

110. Вода

Вода Благоволила Литься! Она Блистала Столь чиста, Что — ни напиться, Ни умыться, И это было неспроста. Ей Не хватало Ивы, тала И горечи цветущих лоз. Ей Водорослей не хватало И рыбы, жирной от стрекоз. Ей Не хватало быть волнистой, Ей не хватало течь везде. Ей жизни не хватало — Чистой, Дистиллированной Воде! 1946

111. Хор

На Маяковского я вышел И в зал Чайковского вошел. Там шел концерт… Я хор услышал. Все было очень хорошо. Все это было так прекрасно, Великолепно до того, Что обозначивалось ясно Все внутреннее существо Всех этих девушек, поющих О мире будто бы другом И будто бы не сознающих, Что делается кругом, И этих юношей, стоящих С гармониками в руках, Как будто бы не в настоящих, А в прошлых днях, в былых веках… Традиций сладостное бремя, Ты не отягощаешь нас! Мы рождены в былое время, Чтоб жить вот именно сейчас, И атмосферою исканий Наполнен каждый коридор… От сдержанных рукоплесканий Заколебался мощный хор. Поплыли от рукоплесканий За сарафаном сарафан, Как будто были не из тканей, А — разноцветный целлофан. А там, у входа в зал концертный, Шагал вперед народ бессмертный И слышалось звучанье хора, Где счета нету голосам, И, кажется, за дирижера Там каждый был отчасти сам. 1957

Б. П. Корнилов (1907–1938)

112. Соловьиха

У меня к тебе дела такого рода, что уйдет на разговоры вечер весь, — затвори свои тесовые ворота и плотней холстиной окна занавесь. Чтобы шли подруги мимо, парни мимо и гадали бы и пели бы скорбя: — Что не вышла под окошко, Серафима? Серафима, больно скучно без тебя… Чтобы самый ни на есть раскучерявый, рвя по вороту рубахи алый шелк, по селу Ивано-Марьину с оравой мимо окон под гармонику прошел. Он всё тенором, всё тенором, со злобой запевал — рука протянута к ножу: — Ты забудь меня, красавица, попробуй… Я тебе тогда такое покажу… Если любишь хоть всего наполовину, подожду тебя у крайнего окна, постелю тебе пиджак на луговину довоенного и тонкого сукна. А земля дышала, грузная от жиру, и от омута Соминого левей соловьи сидели молча по ранжиру, так что справа самый старый соловей. Перед ним вода — зеленая, живая, мимо заводей несется напролом — он качается на ветке, прикрывая соловьиху годовалую крылом. И трава грозой весеннею измята, дышит грузная и теплая земля, голубые ходят в омуте сомята, поларшинными усами шевеля. А пиявки, раки ползают по илу, много ужаса вода в себе таит — щука — младшая сестрица крокодилу — неживая возле берега стоит… Соловьиха в тишине большой и душной… Вдруг

ударил золотистый вдалеке, видно, злой и молодой и непослушный, ей запел на соловьином языке: — По лесам, на пустырях и на равнинах не найти тебе прекраснее дружка — принесу тебе яичек муравьиных, нащиплю в постель я пуху из брюшка. Мы постелем наше ложе над водою, где шиповники все в розанах стоят, мы помчимся над грозою, над бедою и народим два десятка соловьят. Не тебе прожить, без радости старея, ты, залетная, ни разу не цвела, вылетай же, молодая, поскорее из-под старого и жесткого крыла. И молчит она, всё в мире забывая, — я за песней, как за гибелью, слежу… Шаль накинута на плечи пуховая… — Ты куда же, Серафима? — Ухожу. — Кисти шали, словно перышки, расправя, влюблена она, красива, нехитра — улетела. Я держать ее невправе — просижу я возле дома до утра. Подожду, когда заря сверкнет по стеклам, золотая сгаснет песня соловья — пусть придет она домой с красивым, с теплым — меркнут глаз его татарских лезвия. От нее и от него пахнуло мятой, он прощается у крайнего окна, и намок в росе пиджак его измятый довоенного и тонкого сукна. 1934

О. Ф. Берггольц (1910–1975)

113

…Третья зона, дачный полустанок, у перрона — тихая сосна. Дым, туман, струна звенит в тумане, невидимкою звенит струна. Здесь шумел когда-то детский лагерь на веселых ситцевых полях… Всю в ромашках, в пионерских флагах, как тебя любила я, земля! Это фронт сегодня. Сотня метров до того, кто смерть готовит мне. Но сегодня — тихо. Даже ветра нет совсем. Легко звучать струне. И звенит, звенит струна в тумане… Светлая, невидимая, пой! Как ты плачешь, радуешься, манишь, кто тебе поведал, что со мной? Мне сегодня радостно до боли, я сама не знаю — отчего. Дышит сердце небывалой волей, силою расцвета своего. Знаю, смерти нет: не подкрадется, не задушит медленно она, — просто жизнь сверкнет и оборвется, точно песней полная струна. …Как сегодня тихо здесь, на фронте. Вот среди развалин, над трубой, узкий месяц встал на горизонте, деревенский месяц молодой. И звенит, звенит струна в тумане, о великой радости моля… Всю в крови, в тяжелых, ржавых ранах, я люблю, люблю тебя, земля! 1942

В. С. Шефнер (род. в 1915 г.)

114. Зеркало

Как бы ударом страшного тарана Здесь половина дома снесена. И в облаках морозного тумана Обугленная высится стена. Еще обои порванные помнят О прежней жизни, мирной и простой, Но двери всех обрушившихся комнат, Раскрытые, висят над пустотой. И пусть я все забуду остальное — Мне не забыть, как, на ветру дрожа, Висит над бездной зеркало стенное На высоте шестого этажа. Оно каким-то чудом не разбилось. Убиты люди, стены сметены — Оно висит, судьбы слепая милость, Над пропастью печали и войны. Свидетель довоенного уюта, На сыростью изъеденной стене Тепло дыханья и улыбку чью-то Оно хранит в стеклянной глубине. Куда ж она, неведомая, делась И по дорогам странствует каким Та девушка, что в глубь его гляделась И косы заплетала перед ним?.. Быть может, это зеркало видало Ее последний миг, когда ее Хаос обломков камня и металла, Обрушась вниз, швырнул в небытие. Теперь в него и день и ночь глядится Лицо ожесточенное войны. В нем орудийных выстрелов зарницы И зарева тревожные видны. Его теперь ночная душит сырость, Слепят пожары дымом и огнем. Но все пройдет. И что бы ни случилось — Враг никогда не отразится в нем! Не зря в стекле тускнеющем и зыбком Таится жизнь. Не зря висит оно: Еще цветам и радостным улыбкам Не раз в нем отразиться суждено! 1942

115. Приземление

Земля, повернувшись к нам боком, Всплывает, как рыба со дна. В стекло герметических окон Она через тучи видна. Сквозь эту туманную млечность Виднеется холм-бугорок И воткнутая в бесконечность Развилка шоссейных дорог. Там башни скупых очертаний, Дворов и садов чертежи, Параллелепипеды зданий, Пакгаузы и гаражи. И что еще сердцу дороже Всех этих дорог и камней!.. Летать над землею мы можем, Но в небе скучаем о ней. 1958

П. Д. Коган (1918–1942)

116. Бригантина

Песня

Надоело говорить и спорить, И любить усталые глаза… В флибустьерском дальнем море Бригантина поднимает паруса… Капитан, обветренный, как скалы, Вышел в море, не дождавшись нас… На прощанье подымай бокалы Золотого терпкого вина. Пьем за яростных, за непохожих, За презревших грошевой уют. Вьется по ветру веселый Роджер, Люди Флинта песенку поют. Так прощаемся мы с серебристою, Самою заветною мечтой, Флибустьеры и авантюристы По крови, упругой и густой. И в беде, и в радости, и в горе Только чуточку прищурь глаза. В флибустьерском, в дальнем море Бригантина поднимает паруса. Вьется по ветру веселый Роджер, Люди Флинта песенку поют, И, звеня бокалами, мы тоже Запеваем песенку свою. Надоело говорить, и спорить, И любить усталые глаза… В флибустьерском дальнем море Бригантина подымает паруса… 1937