Мысли о мыслящем. О частной реализации концептуального подхода к опыту экзистенции
Шрифт:
Может показаться, что это довольно идеализированный образ мудреца. Вероятно, мало кто из рассуждавших подобным образом в реальной жизни достигал поставленной цели; все же для этого требуется особый контроль разума над телесной человеческой природой. Цицерон в «Тускуланских беседах» с иронией упоминал слова Эпикура о том, что мудрый человек сохранит невозмутимость, даже если его будут зажаривать живьем в медном быке Фалариса. Действительно, эталон, который предлагает Эпикур, — чрезмерно утрированный, почти гротескный. Все-таки мудрость сама по себе не дает такого превосходства духа над телом. Но это не значит, что она здесь совсем бесполезна. Просто ее должна дополнять тренированная воля, способная переводить фокус внимания от страданий тела и обуревающих его треволнений на установки разума. Но соответствующие практики характерны уже не для философов, а скорее для религиозных подвижников-аскетов.
Главная добродетель последних — это терпение. Терпение в наше время иногда трактуется как что-то унылое, туповато-пассивное,
195
Шелер М. К феномену трагического. О смысле страдания. — М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2022. С. 129.
Наиболее впечатляющие примеры контроля духа над телесными функциями, пожалуй, демонстрирует Восток. В раннебуддийском тексте «Вопросы Милинды» описывается «психотехника» преодоления физического страдания: «У святого мысль освоена, вполне освоена, послушна, вполне послушна, покорна и подвластна ему. Если он ощущает телесную боль, он крепко держится за мысль: “Это бренно”, привязывает мысль к столбу сосредоточения, и привязанная к столбу сосредоточения мысль не дрожит и не трепещет, стоит и не рассеивается, но тело его, пронзаемое приступами боли, гнется, свивается, в дугу закручивается. Вот причина, почему святой испытывает одну боль — телесную, но не душевную». Здесь речь идет о святом, сочетающем в себе мудрость постижения бытия с некоторой практической подготовкой духа и тела.
Но и на Западе, в светской философской литературе теме психического контроля над болью уделялось определенное внимание. Так, крупнейший испанский философ XX в. Хосе Ортега-и-Гассет писал: «Образ боли не болит, даже больше того, отдаляет от нас боль, заменяет ее идеальной тенью… Чтобы я увидел мою боль, нужно, чтобы я прервал состояние боления и превратился бы в “я” смотрящее. Это “я”, которое видит другого в состоянии боления, и есть теперь подлинное “я”, настоящее, действующее. “Я” болящее, если говорить точно, было, а теперь оно только образ, вещь, объект, находящийся передо мной» [196] . Тут уже не требуется религиозного понимания бренности бытия, а основной упор делается на интроспекцию.
196
Ортега-и-Гассет Х. Эстетика. Философия культуры. — М.: Искусство, 1991. С. 99-100.
Боль — это тот механизм, который на протяжении всей жизни напоминает нам, что мы являемся телесными существами; и в момент смерти — тоже. Его трудно игнорировать, по-настоящему это получается лишь у мудрецов и героев, идущих к своей цели, невзирая на голос плоти. Но они, можно сказать, играют не по правилам (точнее, играют по своим правилам), обманывая природу. В целом, бояться боли и смерти — нормально, это свойственно всему живому и полезно для жизни. Но сколько бы мы ни убеждали себя, по примеру стоиков, что боль и смерть — не зло, они не станут для нас более приемлемыми. Да, боль фактически порождается самим организмом, а не внешним воздействием, и помогает поддерживать целостность и здоровье тела; смерть же необходима для обновления жизни и придает ей особую ценность и значимость. Но разум обычного человека не может смириться ни с первой, ни тем более со второй. В смерти, помимо расставания с привычными радостями жизни, страшит еще и то, что ей будут предшествовать неприятные и даже болезненные ощущения, пусть и кратковременные. Боль, заканчивающаяся смертью, то есть неизбежным и полным разрушением тела, уже не приносит пользы, выполняя сигнальную функцию, и потому становится бессмысленной, усугубляя и без того трагичную ситуацию.
Впрочем, умирание не всегда сопряжено с физическим страданием. Но за ним всегда следует то, о чем земной опыт ничего не в состоянии сообщить. Если, к примеру, предстоит сложная хирургическая операция с неясным исходом, то и в этом случае ум цепляется за надежду, что все пройдет хорошо и после можно будет вернуться к привычной жизни. Но за что ему зацепиться, если
Лично меня в трудные минуты жизни не раз посещала мысль, что если бы можно было просто мгновенно исчезнуть из бытия словно по щелчку пальцев, то я бы, скорее всего, воспользовался такой возможностью. Однако совсем исчезнуть вряд ли получится: этому препятствуют законы сохранения энергии и массы, к тому же есть вероятность (и, я думаю, довольно большая), что после смерти тела сознание продолжает существовать. Если рассуждать гипотетически, посмертное существование может оказаться ничуть не легче земного. Кроме того, хоть мысль об аде сегодня вряд ли способна кого-то всерьез напугать, все же за этой идеей может стоять нечто реальное.
Резюмируя, приведу фрагмент из знаменитого монолога Гамлета:
…Кто бы согласился, Кряхтя, под ношей жизненной плестись, Когда бы неизвестность после смерти, Боязнь страны, откуда ни один Не возвращался, не склоняла воли Мириться лучше со знакомым злом, Чем бегством к незнакомому стремиться! [197]Даже те, кому жизнь представляется непосильным бременем, обычно не спешат его сбросить, а предпочитают влачить дальше, несмотря на все трудности. Помимо инерции привычки, тут, быть может, присутствует и некая интуиция, подсказывающая, что следует использовать все доступные возможности жизни и не стремиться преждевременно к чему-то неизведанному, которое все равно нас не минует.
197
Шекспир У. Гамлет, принц датский (пер. Б. Пастернака), акт III, сцена 1.
Отчасти приподнять завесу, за которой скрывается это неизведанное, возможно, удается в околосмертном опыте, но его свидетельства довольно противоречивы и на них сложно опираться, особенно если мы хотим получить целостную и достаточно подробную картину. С моей точки зрения, наиболее полезный совет, как следует относиться к тому, что ждет нас непосредственно после смерти, содержится в «Тибетской книге мертвых» («Бардо Тхёдол»):
Когда Неопределенная Реальность предстанет передо мной, То, отбросив всякую мысль о страхе и трепете перед всеми видениями, Да сумею я понять, что они — лишь отражения моего собственного ума, Да сумею я понять, что по природе своей — это лишь иллюзии Бардо, И в решающее мгновение возможности достижения великой цели Да не убоюсь я сонмов Мирных и Гневных Божеств — своих собственных мыслей. [198]198
Тибетская книга мертвых. — СПб.: Издательство Чернышёва, 1992. С. 55.
Эти пожелания хоть и несут на себе заметный отпечаток буддийских верований, все же представляются в значительной мере универсальными. И если жизнь после смерти действительно существует, то, вероятнее всего, она имеет ментальную природу.
Собственно, и в обычной жизни мы имеем дело лишь с тем, что проходит через наше сознание. Можно сказать, все, что я переживаю, это я сам. Я — жизнь, я — мир, я — боль, я — смерть. При этом я не хочу, чтобы боль и смерть тоже были частью моего опыта. Отчего же я столь решительно отвергаю эти состоянии и сопутствующие им аффекты, а не принимаю их равно наряду с другими? Данный вопрос наталкивается на встречный вопрос: кто этот «я», который «отвергает» и «не принимает»? По сути, речь здесь идет о феноменальном «я», реакции неприятия которого тоже являются состояниями, которые я испытываю — «я» как ноумен. Если бы я по-настоящему «не принимал» состояния, связанные с переживанием боли и умирания, то они либо вытеснялись из моего сознания, либо совершенно его подавляли, обращая в ничто. На деле же я просто прохожу через эти состояния, как и через любые другие, приятные и неприятные. Именно это прохождение и составляет все содержание моей жизни.