Мытарства
Шрифт:
— Распялъ? — переспросилъ я.
— Распялъ! — повторилъ онъ, — съ пьяныхъ глазъ сдлалъ это… Вывелъ ее на дворъ, привязалъ ноги къ столбу, а потомъ взялъ дв веревки, привязалъ одной за руку, перекинулъ конецъ за переводъ, прикрутилъ, другую руку взялъ, перекинулъ опять конецъ за переводъ и эту прикрутилъ… Повисла она… Голову на грудь свсила, глядитъ на меня… Взялъ я кнутъ да и давай ее полыхать…
Онъ замолчалъ… Мн слышно было, какъ онъ весь дрожитъ.
— Страшно! — зашепталъ онъ, — огонь бы вздуть… покурить… а?.. Семенъ… Что ты молчишь?..
— Тебя слушаю.
— Страшно мн, жутко… Жмись ко мн, Христа ради… Не гнушайся ты моимъ
— Богъ съ тобой!… разв я тобой гнушаюсь… мн самому не легче твоего…
— Горюны мы… лежимъ вотъ, какъ псы… И никому-то мы не нужны… Не жалко насъ никому… Такъ, молъ, имъ и надо… Пьяницы… золотая рота!… О, Господи!… да, справедливо наказуешь… А тяжко… ахъ, тяжко на старости лтъ терпть!..
Онъ опять замолчалъ… Въ труб жалобно завылъ втеръ… гд-то стукнуло, упало что-то, въ сняхъ замяукала кошка.
— Немного проскрипла она, — началъ опять шепотомъ старикъ, — извелась, впала въ чахотку, отдала Господу душу о самаго вешняго Миколу…
— Подожди! — перебилъ я его, — за что же, собственно, ты ее билъ?..
— За что? не знаю!… такъ… Стоитъ, бывало, мн ее только разъ ударить, то и пойдетъ, и начну, и начну, удержу нтъ! Молчитъ она, а меня пуще злость беретъ… Да что ужъ — вспомнить страшно!..
— Ну, какъ же ты безъ нея жить сталъ? — спросилъ я, видя, что онъ молчитъ.
— Какъ жилъ? пить сталъ, пить и пить, пить и пить…Все, что было въ дому, пропилъ… Нечего стало пропивать, взялъ да домъ съ землей продалъ… за полцны, по пьяному длу, кузнецу отдалъ… Съ годъ, должно, на эти деньги гулялъ, а потомъ вышелъ въ чистую… Сталъ нагъ и босъ… Ну, и сталъ жить: день не жрамши, да два такъ, пока не привыкъ… Попадешь, братъ, въ золотую роту, не скоро изъ нея выскочишь, засосетъ она тебя, какъ болото особливо, коли характера нтъ, укрпиться не можешь… шабашъ! крышка! пиши пропало! Голодная жизнь, за то вольная, ничего ты не робешь, — потому нтъ у тебя ничего!… Какъ птица, куда задумалъ, туда и полетлъ… Я, вотъ, всю Россію исходилъ. Спроси, гд не былъ? На Дону жилъ, въ Соловкахъ жилъ, въ Крыму, на новомъ Аон два года выжилъ… Гд только не былъ! всего наглядлся, — и голодалъ, и сытъ бывалъ по горло, и битъ былъ, и самъ билъ… всего было, всего! И въ людяхъ живалъ, и топоръ на ногу обувалъ, и топорищемъ подпоясывался…
— Ну, а теперь ты чтожъ думаешь длать?..
— Что длать?.. дло мое одно: стрлять… издохну, авось, скоро… Охъ-хо, хо!… курнемъ, а?..
— Не охота вертть, холодно…
— Какъ-то намъ по утру идти придется?.. ужъ и не знаю, дойду ли!… Объ чемъ думаешь, Сёмъ?.. Ты сказалъ бы хоть что ни на есть?.. Умрешь вдь съ тоски такъ-то лежать… Сна нтъ… дума… Клопы стали покусывать… Слышишь?..
— Слышу…
— Чиркни-ка спичку… Вотъ небось ихъ высыпало на печку.
Я чиркнулъ спичку. Она вспыхнула и тихо загорлась, освтивъ слабымъ трепетнымъ свтомъ каморку… Испуганные свтомъ клопы побжали по печк во вс стороны… Спичка догорла и погасла… Я зажегъ другую и засвтилъ лампочку. Множество клоповъ побжало по нашей постели, убгая отъ свта… Старикъ поднялся и слъ, сложивъ ноги калачикомъ. Въ каморк длалось все холодне. Паръ отъ нашего дыханья ходилъ волнами… Лампочка тускло мигала, какъ старая старуха глазомъ. Въ деревянной переборк, часто и назойливо, чикали, точно карманные часы, червячки, точа гнилыя, трухлявыя доски…
Мы сидли около лампочки, глядя на мигающій свтъ, курили и оба молчали, думая свои думы.
XXV
Такъ
— Волоки его, чорта, сюда!
Кричалъ это, какъ оказалось, сторожъ. Въ сняхъ опять застучали, завозились, и слышно было, какъ волокутъ кого-то по полу.
— Да ну! — крикнулъ сторожъ, — ай не совладаете!..
— Здоровъ, дьяволъ! — раздался изъ темноты хриплый голосъ, и вслдъ за нимъ мы увидали, какъ двое сотскихъ, съ бляхами на груди, съ возбужденными, красными лицами, выволокли на полосу свта, къ нашей двери, какого-то упиравшагося пятками въ полъ и злобно хрипвшаго человка.
Сотскіе, пыхтя и сквернословя, втащили его къ намъ въ каморку и бросили на полъ. Человкъ вскочилъ и ринулся къ двери. Сотскіе отголкнули его и выскочили вмст со сторожемъ за дверь.
— Сиди вотъ здсь, дьяволъ тебя задави! — сказалъ одинъ изъ нихъ, — дурь-то выскочитъ…. троимъ-то вамъ весело…
— Проклятые! — закричалъ человкъ и застучалъ объ дверь кулаками, — пустите!… Разнесу!..
— Разнесешь!
— Разнесу!
Человкъ этотъ былъ пьянъ. На его худое, блое, какъ бумага, лицо и на огромные, налитые кровью, дико бгающіе глаза страшно и противно было глядть. Одтъ онъ былъ въ одежду монастырскаго послушника. Длинные, совсмъ рыжіе волосы мокрыми прядками трепались по плечамъ. Голосъ его, отвратительно хриплый, какой-то скрипучій, билъ по нервамъ и раздражалъ, какъ скрипъ немазаной оси.
— Пустите! — вылъ онъ дикимъ голосомъ и колотилъ кулаками въ дверь. — Дьяволы! Антихристы!… дверь вышибу!
Мы со старикомъ молча глядли на него. Онъ не унимался. Наконецъ, старикъ не выдержалъ и крикнулъ:
— Не ори… Эй ты, рабъ Божій!… ложись спать…
«Рабъ Божій» обернулся и посмотрлъ на насъ.
Налитые кровью глаза его какъ-то завертлись необыкновенно дико и страшно, и онъ вдругъ совершенно неожиданно, ничего не говоря, какъ кошка, отпрыгнулъ отъ двери, бросился къ старику, повалилъ его навзничь и, вцпившись ему въ горло руками, началъ душить, воя и визжа, какъ волкъ.
Старикъ вытаращилъ глаза, захриплъ и замахалъ мн рукой.
Я сперва испугался, — до того это было дико и неожиданно. Потомъ, видя, что онъ задушитъ старика до смерти, схватилъ «раба Божьяго» за его длинныя, рыжія космы обими руками и поволокъ по полу. Онъ, очевидно, отъ страшной боли, сейчасъ же выпустилъ старика и, отбжавъ въ уголъ, всталъ тамъ спиной къ стн, дико глядя на насъ безумными глазами.
— Господи Іисусе! — простоналъ перепуганный старикъ, — вотъ было гд смерть свою нашелъ… Ну, Семенъ, гляди теперь за нимъ въ оба… Коли что, бей его сапогомъ въ рыло… Парень, я вижу, ты ловкій… Вотъ чорта-то, прости Господи, притащили. Что-жъ теперь намъ длать?..
— Не знаю… увидимъ.
— Полоумный, знать?
— Чортъ его знаетъ… Спать, видно, намъ не придется.
— Гд спать… гляди, гляди!
Полоумный «рабъ Божій», глядя на насъ, поднялъ вдругъ руки надъ головой и, махая ими, пустился по каморк плясать въ присядку, крича во всю глотку какую-то кабацкую псню. Онъ долго вертлся по полу, похожій на чорта, встряхивая волосами и размахивая полами подрясника. Потомъ, очевидно, измучившись, пересталъ плясать и, подскочивъ къ двери, завопилъ: Отоприте! отоприте! отоприте!..