Мюнхгаузен, История в арабесках
Шрифт:
Он тоже вышел из-за скалы и протянул окровавленную руку в сторону кустов. Что это было? Не ожил ли дух цветка? Он снова взглянул на него, но цветок уже не казался ему таким красивым, как за несколько мгновений до этого.
– Амариллис, - сказал он холодно, - теперь я его узнал; у меня есть такие в оранжерее.
Не побежать ли ему за девушкой? Он хотел это сделать, но скрытая робость сковала ему ноги. Он схватился за лоб; он знал, что это не было сном.
– К тому же во всем происшествии нет ничего такого необыкновенного, чтобы его нужно было принимать за сон, - воскликнул он наконец с некоторым напряжением.
– Хорошенькая девушка идет по дороге и залюбовалась на красивый цветок - вот и все.
Он блуждал по незнакомым местам, по горам и долинам, пока ноги соглашались носить его. Наконец, пора было подумать о возвращении. Поздно, в темноте и только с помощью
Во дворе мычали коровы, Старшина сидел в сенях за столом с дочерью, работниками и служанками и собирался приступить к поучительной беседе. Но охотник был не в состоянии принять в этом участие; все казалось ему изменившимся, грубым и неуклюжим. Он быстро направился в свою комнату, не уверенный в том, сможет ли он выдержать здесь еще бог знает сколько времени. Письмо от друга Эрнста из Шварцвальда, которое он нашел наверху, только усилило его досаду.
Это настроение испортило ему часть ночи и не прошло даже на следующее утро, так что он был очень доволен, когда пастор прислал маленькую коляску, чтобы отвезти его в город.
Башни, высокие стены и бастионы уже издали показывали, что город, некогда могущественный член Ганзейского союза, знал великие, доблестные времена. Еще был налицо глубокий ров, теперь, правда, используемый под огороды и насаждения.
Миновав темные готические ворота, коляска молодого охотника продвигалась с некоторым трудом по выбоинам каменной мостовой и остановилась наконец перед приветливым домиком, на пороге которого его уже поджидал пастор.
Он вошел в веселое, уютное жилище, оживляемое бодрой, красивой хозяйкой и двумя бойкими мальчуганами, которых она подарила своему супругу.
После завтрака они совершили прогулку по городу. Улицы были довольно безлюдны. Между старинными арками, башенками, кригштейнами и остатками статуй встречались болотца, группы деревьев и лужайки. Вокруг старого здания с четырьмя изящными обелисками по углам и гирляндой трав и роз из песчаника бежал шаловливый ручеек; плющ и дикий виноград приютились в трещинах стен. Везде вокруг - глубочайшая тишина.
– Точно видишь воочию, как дух истории прядет и ткет свою нить, сказал охотник в одном из таких мест.
– Да, - ответил пастор, - здесь как-то сам собой окунаешься в старину, и реминисценции начинают овладевать твоей душой. Это усугубляется еще тем, что половина населения состоит из человеческих руин.
– Как так?
– спросил охотник.
– Из-за дешевизны жизни, из-за тишины и, может быть, из-за того, что физиономия города напоминает человеческую старость, сюда стекаются пожилые люди, когда оставляют службу или дела, чтобы провести остаток дней за этими выветрившимися стенами, - сказал пастор.
– Здесь целая куча престарелых чиновников и военных, проедающих свою пенсию, и пожилых рантье, передавших свои конторы в более молодые руки. Если среди этих ушедших на покой есть много скучных олухов, то встречаются также и такие люди, которые побывали в разных переделках, накопили целую сокровищницу опыта и от которых можно услышать далеко не общеизвестные вещи. Так каменные развалины повествуют историю, а человеческие развалины, ковыляющие между ними, сообщают мемуары. Вот, вы сейчас познакомитесь с таким осколком прошлого, с одним старым капитаном; только, прошу вас, не спорьте с ним: он не выносит никаких противоречий.
Пастор позвонил у дверей довольно хорошего дома, стоявшего в тени каштанов; слуга с военной выправкой открыл дверь и проводил гостей в комнату, сверкавшую чистотой. Затем он отправился звать своего господина, который, как он сообщил, кормил кур. Пастор окинул взглядом комнату и быстро сказал охотнику:
– Капитан настроен сегодня на французский лад, поэтому, ради бога, никаких патриотических выступлений, что бы он ни говорил.
Охотник тоже осмотрелся в комнате. Все дышало воспоминаниями о временах империи. На секретере стояла фигура Наполеона в знакомом мундире со скрещенными руками; кроме того, он фигурировал в многочисленных бюстах и на медалях. По стенам висели Мюрат на лошади в своем театральном костюме, Евгений, Ней и Рапп [59] . Был тут и генерал, навещающий прокаженных в Яффе, и первый консул, и император, прощающийся с гвардией в Фонтенбло. Кроме того, висело еще много других картин в том же духе. В одном из углов охотник увидел книжную полку с произведениями Сегюра, Гурго, Фена, Лас Каза [60] и других, принадлежавших к той же плеяде.
59
Евгений
60
Граф Сегюр, автор "Истории Наполеона и его великой армии в 1812 г."; барон Гурго выпустил вместе с Монтолоном "Мемуары Наполеона на острове св.Елены"; барон Фен, автор исторических работ о событиях 1812-1814 гг.; граф Лас Каз опубликовал известные "Воспоминания с острова св.Елены".
Все же охотник не вполне понял предупреждение своего провожатого и уже собрался просить некоторых разъяснений, когда капитан вошел в комнату. Это был пожилой господин в синем сюртуке с красным бантом в петлице. Его худое лицо было изборождено бесчисленными морщинами и несколькими рубцами. Он вежливо, но сухо поздоровался со своими гостями, пригласил их сесть и попросил сказать ему фамилию охотника, что пастор и сделал, прежде чем ее носитель успел ему в этом помешать.
– Я встречал, - сказал, подумав, капитан, - одного вашего однофамильца среди вюртембергцев в России. Судьба сводила нас несколько раз; под Смоленском мы оба попали в плен, но затем вскоре выкарабкались.
– То был мой дядя, - ответил охотник.
Это открытие тотчас же сблизило его с капитаном, все лицо которого оживилось. Он пожал руку племяннику своего старого товарища и разразился потоком военных воспоминаний, вплоть до Лейпцигской битвы. Но тут они оборвались, как бы остановились перед шлагбаумом, через который не могли перескочить. Под конец своего рассказа капитан заявил:
– С великой личностью дело обстоит особо, и человечество непременно выкопает ее образ из-под обломков, как бы ни была велика куча, наваленная на нее несчастьем. Что дали победителям в смысле посмертной славы все эти победы, дважды приведшие их в Париж? Ничего. Они остались фактами, которые мир холодно выслушивает и передает дальше, но император, император остается единственным героем этих дней. Он мучил людей, и все-таки они его боготворили; да, да, немножко мучений полезнее для человеческого рода, чем слишком вялое благоденствие. Истинно, истинно говорю вам: у чугунных монументов под шатровыми крышами будут стоять на часах инвалиды и раскрывать решетки перед путешествующими англичанами [61] , но только у подножья Вандомской колонны будут лежать каждое пятое мая свежие иммортели.
61
Иммерман имеет в виду обелиск, воздвигнутый в Берлине в 1821 г. в память об освобождении от Наполеона.
Пастор поднялся; капитан спросил, встретится ли он еще со своим новым знакомцем; на это пастор ответил, что его молодой друг хотел сделать ему удовольствие и присутствовать на заседании ученого общества.
– Мы сильно рассчитываем на вас, дорогой капитан, для этого заседания, - сказал он.
– Я познакомлю вас с отрывком из бумаг моего покойного друга, который покажет вам, какие желторотые птенцы утверждают, что побили великого императора, - ответил тот иронически.
– Да ведь это отчаянный бонапартист, - заметил охотник пастору, когда они вышли в переднюю.
– Как в какой день, - ответил тот.
– Иоганн, не можете ли вы показать нам прусскую комнату, - обратился он к провожавшему их слуге.
Тот оглянулся кругом и после некоторого молчания сказал:
– Барин сейчас, наверно, уйдут; извольте тихонько войти сюда, я постерегу.
Пастор направился через переднюю вместе с гостем на другую половину дома и отворил дверь в комнату, перед окном которой дикий виноград создавал зеленоватое освещение и откуда открывался приятный вид на цветущие клумбы. Первое, что бросилось охотнику в глаза - так как находилось против самой двери, - было собрание трофеев на высоком постаменте, состоявшее из пушек, оружия, знамен и военных доспехов. На постаменте сверкали золотыми цифрами года 1813, 1814, 1815, а на стене над трофеями выделялись на белом фоне в обрамлении из золотых звезд названия освободительных боев. Стены этой комнаты были украшены бюстами союзных властителей и их полководцев. Тут можно было видеть прощание добровольцев, Блюхера и Гнейзенау в дождевых плащах, едущих верхом через поляну после битвы при Кацбахе, вступление в Париж, планы Лейпцига и Бель-Алианса. И чтобы симметрически дополнить контраст с французской комнатой, здесь имелось маленькое собрание военных книг, но написанных немцами и в немецком духе.