Н Е Каронин-Петропавловский

Горький Максим

Он выполнял данное ему поручение с видимой неохотой, я чувствовал это, мне было неловко, и я спросил - не лучше ли мне зайти в другой раз?

– Почему?
– встрепенулся Каронин.
– Нет, подождите!

Он осмотрел пустые стены комнаты и продолжал оживлённее:

– Я как раз вот описываю историю одной колонии - историю о том, как пустяки одолели людей и разрешились в драму...

Повернулся к доске и сказал, поглядывая на исписанный лист:

– "Общество имеет свои отрицательные стороны, - да, люди пусты, раздвоены, без нужды толкаются, мозолят

друг другу глаза и - когда всё это надоест - ищут одиночества. А в одиночестве человек преувеличивает всякое своё чувство, всякую мысль в сотни раз и в сотни раз тяжелее страдает от этих преувеличений", - это говорит один барин в моей повести.

Отбросив листок в сторону, он усмехнулся, провел рукою по лицу сверху вниз, смешно придавив себе нос, и встал, говоря:

– Знаете - зачем вам колония? Не нужно это вам. Ведь вы ищете идеального, смотрите - придётся вам спросить себя, как уже теперь спрашивают многие и в том числе мой герой, - я его не выдумал, это живой, современный, преувеличенный человек - зрелище очень печальное, - он сам каялся мне. Вот, - и, снова порывшись в своих листках, он прочитал с одного из них: "Что идеального в том, если человек душу свою закопает в землю, окружив себя миллионами пустяков? Человек должен бороться против пустяков, уничтожать их, а не возводить в подвиг и заслугу". Вот о чём вам придётся думать, это - наверняка!

Провёл в воздухе рукою длинную линию и разрубил её посредине убедительным жестом, а потом сморщил лицо, вздохнув:

– К-колония - эх! Р'азве это нужно?

Более тысячи верст нёс я мечту о независимой жизни с людьми-друзьями, о земле, которую я сам вспашу, засею и своими руками соберу её плоды, о жизни без начальства, без хозяина, без унижений, я уже был пресыщен ими. А тихий, мягкий человек взмахнул рукой и как бы отсёк голову моей мечте. Это явилось неожиданностью для меня, я полагал, что моё решение устойчивее, крепче. И особенно странно - даже обидно - было то, что не слова его, а этот жест и гримаса опрокинули меня.

– Маненков с'ообщает, что вы пишете стихи, покажите - можно?
– спросил он спустя некоторое время, в течение которого дал ещё несколько лёгких ударов полуживой уже моей мечте. Мне и жалко было её и весело, что она оказалась такой слабой.

Стихи я потерял в дороге между Москвой и Нижним; история этой потери казалась мне очень смешной, я рассказал её Н.Е., желая ещё раз посмеяться над моими злоключениями и ожидая, что он тоже посмеется.

Но он выслушал меня, опустив голову, и хоть я и не видел его лица, но чувствовал, что он даже не улыбнулся. И снова это смутило меня.

Посмотрев на меня исподлобья особенно пристальным взглядом, он тихонько сказал:

– А ведь могли быть изувечены. Стихов не жалко - на память знаете? Ну, скажите что-нибудь.

Я сказал, что вспомнил: речь шла о зарницах, и была такая строка: "Грозно реют огненные крылья..."

– Тютчева читали?
– спросил он.

– Нет.

– П'рочитайте, у него лучше...

И почти шопотом, строго нахмурясь, он проговорил знаменитое стихотворение; потом предложил читать ещё, а после двух-трёх

стихотворений сказал просто и ласково:

– В общем - стихи плохие. Вы как думаете?

– Плохие.

Он посмотрел в глаза, спросив:

– Вы это - искренно?

Странный вопрос: разве с ним можно было говорить неискренно?

Глядя в лицо мне славными своими глазами, он продолжал, уже не заикаясь:

– Вот, недавно я прочитал очень хорошие строки:

Кто по земле ползёт, шипя на всё змеёю,

Тот видит сор один. И только для орла,

Парящего легко и вольно над землёю,

Вся даль безбрежная светла.

Это Апухтин написал Толстому - красиво? И - верно!

С этой минуты мне стало казаться, что он обо всём говорит стихами и говорил он так, словно сообщал тайны, только ему известные и дорогие ему.

И уговаривал:

– Вы читайте, читайте русскую литературу, как можно больше, всё читайте! Найдите себе работу и - читайте! Это лучшая литература в мире.

Помню его поднятую руку, тонкий вытянутый палец, болезненно покрасневшее, взволнованное лицо и внушающий, ласковый взгляд.

Потом он встал, вытянулся так, что хрустнули кости, и глаза его устало прикрылись. Я ушёл, позабыв о колонии.

В следующий раз я встретил его на Откосе, около Георгиевской башни; он стоял, прислонясь к фонарному столбу, и смотрел вниз, под гору. Одетый в длинное широкое пальто и чёрную шляпу, он напоминал расстриженного священника.

Было раннее утро, только что взошло солнце; в кустах под горою шевелились, просыпаясь, жители Миллионной улицы, нижегородские босяки. Я узнал его издали, всходя на гору, к башне, а он, когда я подошёл и поздоровался, несколько неприятно долгих секунд присматривался ко мне, молча приподняв шляпу, и наконец приветливо воскликнул:

– Это вы, к-колонист!

Через минуту мы сидели на скамье, и он говорил оживлённо, помахивая шляпою в своё лицо, с красными пятнами на щеках.

– Я тут часто бываю по утрам - изумительно красивое место, а? Вот - не умею описывать природу, - это несчастие! А странно: из молодых писателей ведь почти никто не пишет природу, да если и пишут, то - сухо, неискусно.

Заглянул вниз и продолжал:

– Наблюдаю этих людей, тоже колонисты, а? Очень хочется сойти туда, к ним, познакомиться, но - боюсь: высмеют ведь? И стащат пальто, да ещё побьют. Ведь в бескорыстный интерес к ним они не поверят, конечно? Вон смотрите, молится один. Странная фигура. Он, должно быть, или так был пьян, что ещё не выспался, или убеждённый з'ападник, - видите: молится на Балахну, на запад?

– Он сам балахнинский, - сказал я.

– Вы его знаете?
– живо спросил Каронин, придвигаясь ко мне. Расскажите - кто это?

Я уже был знаком с некоторыми из людей, ночевавших в кустах, и стал рассказывать о них. Каронин слушал внимательно, часто перебивая вопросами, и всё время обмахивался шляпой, хотя майское утро было достаточно свежо. Он показался мне иным, чем в первый раз, возбуждённый чем-то, улыбался немножко иронически, недоверчиво, и раза два сказал мне, весело поталкивая меня в бок: