Н.А.Львов
Шрифт:
Не только Капнист, Державин и Львов, но также Безбородко, недавний победитель на полях дипломатических сражений, старались удалиться от дел. Безбородко занялся устройством своих новых дворцов. После смерти Потемкина, после удаления от двора Дмитриева-Мамонова их место заступил недавний секунд-ротмистр Зубов, впоследствии генерал-фельдцехмейстер, генерал-адъютант, над фортификациями генеральный директор, генерал-губернатор многих наместпичеств. Он был не очень умел, по очень красив. Входил во все мелочи государственных дел, все подчинял постепенно себе. В дипломатических депешах графа Безбородко делал глупые поправки, а тот был слишком ленив, чтобы спорить и огрызаться. Мотал головой, делая вид, что во всем
Горизонт был по-прежнему мрачен. В апреле 1793 года арестовали и заключили в Шлиссельбург публициста и просветителя Ф. В. Кречетова, вольнодумца, выходца из разночинной среды. В апреле Крылову пришлось передать другому издателю свой прогрессивный журнал «Санкт-Петербургский Меркурий», подписчиком которого был и Львов.
Трагедия «Вадим Новгородский» покойного Княжнина, напечатанная в очередном сборнике «Российского феатра», издаваемого Академией наук, была названа вредной не менее чем «Путешествие из Петербурга в Москву». Президент Академии княгиня Дашкова получила резкий выговор императрицы, что окончательно испортило их отношения и подготовило отставку Дашковой. А тут еще известия из Парижа о казни Марии Антуанетты, королевы французской. По указу сената «Вадим...» в ноябре был конфискован и вырезан из сборника, а тираж первого издания публично сожжен на площади у Адмиралтейства. Литература, по словам Карамзина, была «под лавкою».
Капнист, Львов, даже Державин не были в силах следовать по стопам Радищева с его открытым протестом против лицемерия, корысти и произвола правящих кругов. Все трое жили иллюзорными идеалами, духовными интересами своего кружка, провозглашая в стихах чистоту нравственных принципов.
Львов давно уже испытывал потребность в иных культурных ценностях. Эта тяга ощущается не только в оде «Музыка, или Семитония», но и в стихотворении «К лире», где кроме лозунга: «довольствоваться малым», кроме восклицания: «умеренность! наставник мой!» вдруг встречается народный нарочито-тривиальный поэтический образ, выхваченный из быта ремесленников и потому не принятый Карамзиным:
«Считая знатность за полуду...» или страстная мечта освободиться от пут высшего света:
«Исполнен творческою силой,
В темнице, тесной и унылой,
Себе он светлый терем зрит».
Тесное общение с мужиком, с рабочими артелями в «угольной яме», с «угарными ватагами» ямщиков, с миром их «залетных» песен потянуло его к новому роду поэзии.
Пережитые годы социальных потрясений родили на свет мечту о равенстве людей, то есть лучшую идею просветителей, считавших, что провозглашение высшего разума, борьба с церковными предрассудками и с уродствами феодализма вызывает в мире стремление к новому обществу, управляемому законами, свойственными природе, естественным правом. Отсюда «естественный человек», отсюда равенство и равноправие. В России к концу столетия явно укреплялось демократическое направление. В противовес сухому, отвлеченному рационализму в искусстве появилась тяга к первозданному человеку, к мудрости его примитива, не тронутого цивилизацией.
Народные национальные традиции все более привлекали внимание передовых людей. Непосредственность и чистота народного творчества подводила к идее самобытности, и отсюда - к основам реализма в искусстве.
В «Путешествии из Петербурга в Москву», в главе «Тверь», где напечатана «Вольность», Радищев приводит рассуждение об обновлении русского стиха: «Парнас окружен ямбами, а рифмы стоят везде на карауле...
Львов читал эту книгу, а па главу «Тверь» должен был, естественно, обратить особое внимание. «Неизвестное лицо» (известный русский историк и археограф Евгений Болховитинов), приславшее в 1804 году из Новгорода для публикации в журнале «Друг Просвещения» поэму Львова «Добрыня, богатырская песня», вспоминает, как лет десять тому назад (приблизительно в 1794 г.) в кругу друзей, рассуждая о преимуществе топического стихосложения перед силлабическим, Николай Александрович утверждал, что русская поэзия обрела бы большую гармонию, разнообразие и выразительность в топических вольных стихах вместо ее «порабощения только одним хореям и ямбам», что можно написать большую русскую эпопею в «русском вкусе».
В «русском вкусе» переводит с французского Львов фрагмент из исландской саги о норвежском короле Гаральде III и публикует его на русском и французском языках в 1793 году отдельным изданием: «Песнь норвежского витязя Гаральда Храброго, из древней исландской летописи Квитлиига сага, господином Маллетом выписанная, и в Датской истории помещенная, переложена на Российский язык образом древнего стихотворения к примеру «не звезда блестит далече во чистом поле».
Норвежский король Гаральд III Строгий (1015-1066) еще до восшествия на престол взятый в плен византийцами и содержавшийся в Царьграде, позднее женился на дочери Ярослава Мудрого княжне Елисифи (Елизавете) Ярославовне и таким образом стал причастным к древней русской истории. Об этом Львовым рассказано в «Историческом перечне о Норвежском князе Гаральде Храбром», то есть в предисловии к переводу.
«Корабли мои объехали Сицилию,
И тогда-то были славны, были громки мы» -
так начинается песня норвежского рыцаря, который в шести строфах перечисляет свои подвиги на море, во время грозы, в битвах с дронтгеймцами, рассказывает о победе над их царем, о своем умении владеть оружием, об искусстве вождения кораблей и жалуется, что слава, приобретенная подвигами, не может тронуть сердце русской княжны. Каждая строфа завершается возгласом:
«А меня ни во что ставит девка русская».
Вот эта стойкая гордость русской женщины и привлекла внимание Львова в исландской саге. Он заканчивает предисловие выводом, что за подвиги, славу в русской древности считали достойным «венчать Героя в чужих землях знаменитого» только русской красотой.
Евгений Болховитинов высоко оценил перевод Львова, считая, что эти стихи должны служить «образцом, с коим могла тогда соображаться и Русская поэзия»83.
Продолжая рассказ о беседе Львова с друзьями на тему о тоническом стихосложении, он сообщает, как Львов в доказательство правоты своих теоретических тезисов в одно утро написал вступление, чем удивил своих друзей.
Уже составляя «Собрание русских народных песен...», Львов прислушивался не только к музыкальной природе песен, а вникал в архитектонику стиха, изучал капризные на первый взгляд ритмометрические построения, усложняющие задачу подтекстовки при повторении строф при одной и той же мелодии. Восхищаясь творчеством парода, он приводил в пример мнение Паизиелло, которому не верилось, что русские песни - «случайное творение простых людей». Обращение к народному складу стиха Львов рассматривал не как попятное движение к примитиву, а как путь обновления, обогащения поэзии.