На берегах Дуная
Шрифт:
Анашкин взмахнул узловатым кулаком и погрозил в сторону туманно-снежного запада.
— За все поквитаемся! Ох, как поквитаемся!
— Дунай! Вот он опять, Дунай! С другой стороны подошли! — вскрикнула Тоня и побежала к свинцовому разливу воды.
По иссиня-черной ряби могучей реки бугристыми островками плыли заснеженные льдины. Кружась, белые островки сталкивались, ползли друг на друга, разваливались на куски, вновь сцеплялись и уплывали к Будапешту.
— Чехословакия там, — показала Тоня за реку.
— Гитлер хозяйничает, — сурово проговорил
Все трое постояли на берегу и, не сговариваясь, одновременно повернули и направились к развалинам станции.
По железнодорожному полотну цепочкой шло человек двадцать солдат. Анашкин крикнул кому-то с сержантскими погонами:
— Эй, Остап Петрович, далеко своих ведешь?
Сержант остановился, признал, видимо, в Анашкине давнишнего приятеля и лукаво ответил:
— На помощь к вам. На вас-то, видать, никакой надежды, вот и послали нас: выручайте, дескать, земляков.
— Ты не дерзи, не дерзи, а всерьез.
— А я и так не шуткую. Траншеи у вас рыть будем.
— Где это у нас?
— Известно, в вашем батальоне.
— Остап, голубчик, погоди, — остановил Анашкин сержанта. — Ежели ты всерьез к нам, то пособи маленько.
Сержант остановился. Вплотную к нему придвинулись пожилые, в большинстве усатые солдаты.
— Помоги, землячок, — продолжал Анашкин. — Девушкам нашим позицию достроить нужно. Подтащи штук десять брусочков железобетонных. Все равно по пути, не обременит.
— Ты что-то на старости лет за девушками ухлестывать вздумал! Смотри, напишу Матрене Карповне.
Солдаты заулыбались. Кто-то вполголоса крикнул сержанту:
— Это ж снайперы наши, Настя Прохорова и Тоня Висковатова!
Все взгляды обратились к девушкам.
— Ну как, поможем? — обернулся сержант к ездовым транспортной роты.
— Им да не помочь?
— Показывай, что брать-то и куда нести.
— Эх, повозочек пару бы!
— А мы и так, без повозок, не смотри, что усы до плеч, а силушка в жилушках взыгрывает.
Настя смущенно опустила глаза. Ей всегда было и тревожно и приятно чувствовать уважение окружающих, в мимолетных взглядах ловить любопытство, и по радостным улыбкам понимать, что ею не просто интересуются, а гордятся и считают какой-то особенной, не похожей на других. Эти чувства и сейчас охватили ее, заглушая тревожное раздражение. Тоня посматривала на солдат, кому-то улыбнулась и звонко прокричала:
— Дядя Степа, что вы их упрашиваете! Мы и без них справимся. А то сделают на копейку, а разговору на весь полк.
— Ишь ты, какая резвушка, — отечески ласково проговорил сержант, — молодая, а из ранних.
— Росла на солнышке, вот поэтому и такая, — неугомонно острила Тоня.
— Перестань, — сердито шепнула ей Настя, — всегда ты вот так.
— Ничего, ничего. Она еще дитя, порезвиться-то хочется, —
— Дитя, — передразнила Тоня и, сердито сдвинув брови, грозно прикрикнула: — А ну, хватит разговоров! Поднимай, наваливай, вперед!
Солдаты подошли к штабелям, и через две минуты восемнадцать железобетонных брусьев покачивались над строем. Девушки шли рядом с сержантом и Анашкиным, вслушиваясь в их разговор.
— Всех нынче командир полка на окопы выпроводил, — неторопливо рассказывал сержант, — всех тыловиков на передний край. Транспортная рота, санитары, ординарцы начальства, писари, кладовщики, — всем приказал траншеи копать. И в дивизии также. Сейчас пройди по тылам-то — пустым-пусто, одни часовые стоят.
— Серьезное, значит, дело, а?
— Видать, серьезное, браток. Видно, всю зимушку провоевать придется.
«Неужели немцы опять наступать будут?» — тревожно подумала Настя. Эта мысль все время, пока она с помощью Анашкина прикрывала накатом каменистый окоп, волновала девушку. Третий год, от самого Сталинграда, ожидала она радостной вести — конец войны! В холмистых степях под Воронежем, в наполненных соловьиными пересвистами садах возле Курска, на узеньком, изглоданном вражескими снарядами и бомбами лоскутке днепровского правобережья мечтала она о том дне, когда будет сделан последний выстрел и настанет тишина мирной жизни.
Она знала и понимала, что хоть и отступает враг, но он еще силен и с ним придется воевать еще не один день, не одну неделю и даже не месяц.
В непрерывных боях стремительно проносилось время. Советская Армия безостановочно громила гитлеровцев. С каждым днем все больше и больше родных городов и сел освобождалось от вражеской оккупации. Долгожданная победа, казалось, скрывается то в хуторах и на шляхах, воспетых великим Шевченко, то за извилистым, посеребренным в весеннем разливе Днестром, то в пышносадых молдавских селах и на опаленных зноем холмах под Яссами…
Промелькнули новые недели и месяцы, а враг все не сдается, все ожесточеннее и яростнее кипят бои. Чужая земля была под ногами. Незнакомые, с трудом выговариваемые названия городов и сел. И, наконец, граница дружественной Чехословакии, а война все еще не кончалась. И опять (сама не знает, в какой только раз!) Настя вгрызается в кремнистую землю и готовится, быть может, к последнему бою.
Снег валил гуще и гуще. В пяти шагах ничего нельзя разглядеть. Сплошная пелена зыбкой стеной вставала со всех сторон.
— Вот это маскировочка, — забрасывая битым кирпичом и обломками штукатурки накат над окопом, говорил Анашкин, — ни за что немец не разглядит!
— А уютно как, — выпрыгнула из окопа Тоня, — если б еще печку поставить — зимовать можно.
Анашкин сердито взглянул на нее и яростно пнул ногой камень-голыш.
— Знал бы, что ты пустоболка такая, ни в жизнь не стал бы помогать вам. Видал, мудреная головушка, удумала — всю зиму в окопе просидеть! Да мы за зиму-то его должны вконец расколошматить и в гроб загнать. И так от домов-то отбились.