На берегах Ганга. Прекрасная Дамаянти
Шрифт:
— Но это не причина, чтобы мы воевали на стороне Суджи Даулы.
— Он заплатил надлежащую цену, — возразил Гастингс, — и уверяю вас, не будет особенно радоваться добыче, которой надеется овладеть. Мы предоставим ему провинцию Рохилканд, но зато Аудэ будет принадлежать нам, потому что наши войска останутся там, как бы для его защиты. Будьте готовы, полковник Чампион, не позже как через неделю выступить, потому что у Суджи Даулы все готово и необходимо поскорее покончить с этим делом, чтобы какое-нибудь побочное обстоятельство не предоставило нам затруднений.
Он говорил в тоне, не допускавшем возражения. Полковник поклонился
— В самом деле, — сказал сэр Вильям капитану Синдгэму, — этот гордый магометанин меня тронул, и я охотнее пошел бы воевать против другого противника, нежели против него.
Капитан пожал плечами.
— Губернатор прав, — сказал он. — Право — это могущество. Разве есть справедливость среди людей? А если она есть на небе, то зачем допускает оно то, что творится на земле?
Ахмед-хан, сопровождаемый слугами, вместе со своими спутниками прошел через ряд гостиных к выходу на двор. В одной из приемных он встретил баронессу Имгоф, которая отправлялась в манеж вместе с Маргаритой.
Баронесса остановилась и с интересом посмотрела на чужестранцев, которые шли ей навстречу взволнованные и, видимо, огорченные. Хотя подобные явления были далеко не новостью во дворце Бенгалии, тем не менее ей бросилась в глаза благородная фигура Ахмед-хана, а он в свою очередь при виде красивой женщины и прелестного ребенка остановился очарованный. Он поклонился, баронесса ответила приветливой улыбкой, а Маргарита с детской наивной грацией также приветствовала чужестранцев.
У Ахмед-хана вдруг мелькнула мысль. Он почтительно приблизился к баронессе и сказал:
— Да пошлет вам Аллах мир и счастье, благородная дама, и радости от вашего прелестного ребенка, и да не падет никогда на его головку наказание, которое должно ниспослать небо вашему супругу, губернатору, за несправедливость, которую он готовится сделать мне и моему народу!
Баронесса вспыхнула и на мгновение опустила глаза. Затем она, с искренним участием взглянув на выразительное, искаженное горем лицо гордого главы рохиллов, сказала:
— Не в обычае губернатора делать несправедливости. Он действительно строг, но справедлив, и если вы не принадлежите к врагам его, то бояться нечего.
— Мы никогда не были его врагами, благородная дама, — возразил Ахмед-хан, — и готовы были сделаться его друзьями, а все-таки он продал нас жестокому Суджи Дауле, который еще недавно был для англичан кровожадным врагом.
— Вы ошибаетесь, благородный хан! — воскликнула баронесса живо, — Уоррен никогда не продает людей и не изменяет друзьям.
— Нет, он нам не изменяет, но открыто объявляет, что предоставляет свое войско в распоряжение Суджи Даулы, чтобы поработить нас.
— Нет, нет, — воскликнула баронесса в волнении, — этого быть не может. Вы ошиблись или чем-нибудь провинились…
— За нами нет другой вины, кроме той, что мы трудами рук своих создали богатую добычу для алчного Суджи Даулы. Мы сумеем умереть, когда нужно, но души наши будут взывать о мщении на голову губернатора, на вашу и даже милого этого дитяти, что для меня очень больно, так как вы прекрасны и добры, благородны и великодушны, это я вижу по глазам вашим и по глазам вашей малютки.
— Мама, — сказала Маргарита, все время с искренним участием смотревшая на гордого хана, который, дрожа от внутреннего волнения, простирал к баронессе руки, — помоги этому бедному человеку.
— Что же я могу сделать?
— Но
— Сделай это, мама! — воскликнула Маргарита. — Сделай это! Он такой несчастный, этот бедный старик!
Она прижалась к матери, и глаза ее наполнились слезами. Ахмед-хан, скрестив на груди руки, почти благоговейно поклонился девочке. Оба белобородых старшины — Фатэ и Магомет — также поклонились.
— Не могу поверить, — сказала баронесса растроганно, — чтобы вы были виновны и заслуживали наказания. Самый прекрасный долг женщины и высшее право ее — радеть за милосердие и милость в тяжелой жизненной борьбе, ожесточающей сердца мужчин. Я готова просить за вас губернатора, чтобы он еще раз рассмотрел ваше дело. Я буду счастлива, если небу будет угодно сделать меня орудием вашей помощи.
Ласково кивнув ему головой, она быстро направилась в зал аудиенций и нашла Гастингса, собиравшегося откланяться присутствующим. Уоррен пошел ей навстречу. При виде красивой женщины его гордое, почти неподвижное лицо озарилось ясным светом. Он поцеловал ей руку, а затем наклонился к Маргарите, чтобы коснуться губами ее златокудрых локонов.
— Я сейчас встретила предводителя рохиллов, — начала баронесса, еще взволнованная разговором с Ахмед-ханом, — он вышел отсюда в великом горе и в потрясающих выражениях поведал мне о своем безвыходном положении. Этот человек честен и правдив, за ним не может быть вины, он не враг ваш, не отпускайте его, не выслушав, не продавайте его жестокому Суджи Дауле, который холоден и скользок, как змея, глаза которого коварно сверкают, как у тигра. Он просил меня о содействии. Вы знаете, насколько я всегда избегаю вмешиваться в политику, но просить о милости и справедливости мне не возбраняется!
Лицо Гастингса снова сделалось серьезным и неподвижным, так что Маргарита со страхом прижалась к матери, в то время как полковник Чампион и сэр Вильям смотрели на баронессу с искренним участием.
— Дорогой друг мой, — начал Гастингс спокойно вежливым, но решительным тоном, — вам как женщине вполне подобает замолвить слово за рохиллов. Счастлив человек, имеющий возможность исполнять желания и просьбы женщины, счастлив был бы и я, если бы имел возможность исполнить ваше ходатайство. Но когда дело касается вопросов политики, нежные чувства не должны иметь места. По зрелом размышлении я решил покорить рохиллов, и решение это неизменно. Вы сами слишком умны и рассудительны, чтобы ставить в зависимость от женского каприза столь важное для будущего величия Англии решение. Я лично не имею ничего против рохиллов, ничего против самого Ахмед-хана, но при всем желании не могу дать им другого совета, как покориться.