На берегу незамерзающего Понта
Шрифт:
Мечтают, пока мечта не становится привычкой.
Слишком быстро не осталось ничего неизвестного между ними — ни на людях, ни в спальне. И все чаще Полина чувствовала беспокойство и неудовлетворенность.
С неудовлетворенностью можно было справиться под душем. От беспокойства возможным лекарством мог стать ЗАГС как следующая ступень отношений…
Тихонько всхлипнув от судороги, посланной быстрыми пальцами сквозь тело, Полина заставила себя выбраться из ванной, завернулась в огромное полотенце и, прошлепав через комнату, забралась
Завтра ее ждали академия и Фастовский. И это было похлеще любого секса.
Фастовского давно уже прозвали извращенцем. И к тому были все основания у тех, кто прошел через его руки. Шпилил он кого ни попадя. Но любимых своих учеников — с особенной жестокостью. Извращение же состояло в том, что трахал приват-профессор в основном мозг, а после — срал в душу. На фоне этого его рафинированная внешность, аккуратная бородка, прямой пробор в седой гриве и очки почти как у Чехова казались чем-то из другой реальности. Впрочем, говорят, маньяки на маньяков вовсе и не похожи. А Фастовский уже пятый десяток лет вкладывал знания и силы в своих одаренных детей.
Потому сейчас, глядя на напряженную спину одной из одаренных нынешнего поколения воспитанников, он недовольно хмурился и слушал, сжимая пальцами виски, пока, наконец, не выдержал и не рявкнул:
— Зорина! Довольно! — останавливал он ее уже четвертый раз. И все время в одном и том же месте.
Полина послушно убрала руки с клавиш и, сдерживая вздох, сложила их на коленях.
— Мне вот интересно, — медленно проговорил Аристарх Вениаминович, — мне просто интересно, госпожа Зорина! Вы себя слушаете? Слышите? О чем вы думаете, когда играете?
— О музыке, о том, что играю.
— Тогда не думайте вовсе! — зашел на новый виток приват-профессор. — У вас плохо это выходит! Исполняйте бездумно, получится хотя бы добротная механика. На сцене вам не блистать, но для кабака — вполне сгодится. Или садитесь заново зубрить терминологию! Сделаем из вас теоретика. Тем более, что, судя по этому отрывку, у вас бо-о-ольшие с ней проблемы! Legato! Вы слышите меня? Legato, Полина Дмитриевна! А вы что вытворяете? Сколько раз нужно прогнать этот отрывок, чтобы вы поняли?
— Я понимаю, Аристарх Вениаминович, — кивнула Полина, и рояль снова вздохнул певучей мелодией.
— Ни черта вы не понимаете, — проворчал Фастовский и стал бродить по периметру зала, прикрыв глаза и слушая. Обошел все помещение, сосчитав тысячный раз шаги от стены до стены. Лицо его то морщилось, то вновь разглаживалось. Ровно до того момента, пока пианистка не добралась до прежнего места, которое он считал провальным.
— Зорина! — раздался профессорский рык, едва она его проскочила.
Полина вздрогнула, снова остановилась и мысленно послала профессора к черту. При этом ее лицо было олицетворением смиренности.
— Зорина! В конце концов, я услышу или нет?!
Она кивнула. Собственно, таким образом проходила большая часть ее занятий с Фастовским. Но сегодня
— Полина, руки! Вы как руки держите? Это что за инструмент вам неподвластный! — орал Фастовский прямо у ее уха. — Играйте, черт вас подери! Не останавливайтесь! Иначе вас и в кабак не возьмут, хотя кто там, к черту, слушает музыкантов. Внимательнее, внимательнее… Что у автора? Ritardando! Ritardando, Зорина! А у вас? Вы хотите, чтобы я вас к академическому концерту не допустил? А допущу — опозоритесь!
— Не опозорюсь, — буркнула она себе под нос, продолжая играть. Не остановил — уже хорошо.
— Так, стоп! — словно бы в ответ на ее мысленное облегчение прорычал Фастовский.
Снова стало тихо. Полина сидела, склонив голову, профессор драматично вышагивал по паркету.
Молчал. Ничего не говорил. Сердился. Бросал взгляды то в окно, то — уничтожающие — на ученицу. И среди тишины зала только отчетливо звучал нервный ритм его шагов, пока он вновь не оказался возле нее и рояля.
— Если вам перебить все пальцы, потеря будет невелика, — сообщил ей Фастовский. — История музыки прекрасно обойдется и без вашего имени. Давайте с самого начала и до самого конца. Уж как получится. Тратить на вас свое время я сегодня более не намерен.
Она кивнула. Выровняла спину, вскинула руки и начала играть.
Полина играла так, как чувствовала внутри себя, где-то под солнечным сплетением, откуда посылался импульс пальцам, легко скользившим по клавишам. Забыла о времени, о профессоре, о том, где она. И теперь ничто не могло ее остановить, даже разверзшиеся небеса. Она не видела его, не видела его усмешки, затерявшейся где-то в усах. И не видела легкого кивка головы, едва музыка, в конце концов, смолкла. Лишь когда уходила, услышала прозвучавшее ей вслед:
— Ну, сегодня получше, чем в прошлый раз. Я, пожалуй, даже поставил бы вам тройку, если бы вы, наконец, выучили, что такое legato. Это плавность, Зорина, припоминаете? Плавность! А ваше legato изобилует паузами. И не спорьте, это вы и сами знаете.
Пока Полина шла по коридору к лестнице, чтобы хоть на некоторое время оказаться на свежем воздухе, она знала лишь одно: в ней кипят злость и обида на Фастовского, каких она никогда не испытывала раньше. Спору нет, он признанный авторитет и, пожалуй, ни у кого другого из преподавателей не было столько именитых и знаменитых учеников. И это при том, что сам Аристарх Вениаминович оставался довольно посредственным исполнителем, исключительно техничным, не более, но в других чувствовал самые немыслимые характеристические оттенки игры, которые делали каждого из вышедших от него музыкантов — уникальным.