На берегу незамерзающего Понта
Шрифт:
И медленно гибнущая мать, нестабильная, сходящая с ума. Отказывающаяся снова лечь в клинику. Барахтающаяся в налипающем на тело шелковом халатике в холодной воде в обшарпанной ванне с давно облупившейся эмалью.
— Ты соображаешь? — выдыхала она под потоком воды, отфыркиваясь и пытаясь встать. — Ты больной! Жестокий, как…
— Я ее не звал, Иван Дмитрич, — оправдывался за спиной Юрик, обеспокоенный скорее тем, что получит в рожу от сына, чем жалостью к его матери, которую периодически трахал и поил. — Она сама приходит!
— Давно явилась? — ровным, ничего не выражающим голосом спросил Мирош.
— Вчера с вечера.
— Такой же, как Дима! Жестокий! — кричала, не желая утихомириваться,
— А он, — Мирош наклонился над ванной, — скажет отцу, где тебя нашел, если не соберешь мозги в кучу, ясно?
— Еще не сказал? — кажется, в данный момент Мила внезапно изменила вектор своих интересов, озадачившись осведомленностью супруга. Глаза ее блеснули — от слез или от алкоголя, что в данном случае роли не играет. Тушь, размазанная по лицу, выглядела отвратительно. Она — выглядела отвратительно. И Мирош едва мог вздохнуть.
— Приведи ее в порядок, понял? Я подожду на улице, — пробормотал он, полуобернувшись к Юре. У того дернулся кадык от одного Мирошевого взгляда. Слова уже роли не играли. И от этой трусости Ивана тошнило сильнее, чем от всего, что ему приходилось видеть раньше. Таракан. Вонючий таракан.
Он вылетел во двор, хапанул холодного воздуха ртом. Пропустил сквозь себя осознание того, что чертовски устал. И попытался закурить, нервными пальцами добывая огонь из зажигалки. Будто бы не кислород ему был нужен, а сигаретный дым, наполняющий легкие. Иногда казалось, что он испытывает ненависть там, где должен бы испытывать любовь. Потом отступало. Как волна — набежит и схлынет. Дело мгновения. Но черт бы подрал все на земле, ему проще было запихнуть Милу под ледяную воду, чтобы привести ее в чувство, чем пытаться делать вид, как отец, что ему все равно. Потому что ему, мать твою, не все равно! Даже если его поступки причиняют ей боль.
Ждать пришлось долго. Не менее сорока минут. Из подъезда Мила вышла сама, кутаясь в светлое норковое манто, как в облако, и пряча шальной взгляд под челкой. Она была ненакрашена и выглядела моложе, чем под слоем косметики. Истинное положение вещей выдавали опухлость лица и нетвердый шаг. Проигнорировав сына, преодолела путь от крыльца до машины, открыла заднюю дверцу и устроилась в салоне вполне самостоятельно, будто бы это не она привыкла к тому, чтобы за ней ухаживали, как то положено женам известных политиков. Мирош уселся в водительское кресло и, не оглядываясь, проговорил:
— Спасибо хоть не сама за рулем.
— Не сама, — утвердительно ответила Мила. Не без гордости — ума хватило. Пару раз после того, как она оказывалась поймана отцом за вождением в пьяном виде, в результате надолго оставалась вовсе без машины. Чему-то грабли все-таки учат, хотя эффект не тот, совсем не тот, что они рассчитывали. По крайней мере, она до сих пор никого не угробила, кроме Юрика, но на Юрика плевать. Мирош не умел испытывать жалости, его отучили.
Иван отчетливо помнил, как после очередного скандала в доме он, тогда еще мальчик, вздрагивал от захлопывающейся за отцом двери — тот сбегал в офис. Всегда сбегал, потому что ему было куда сбегать, а Ваня бежать не мог. Куда денешься от собственной матери? И тогда, тычась лицом ей в колени, он просил ее больше не пить, не злить отца и не пить. Она плакала и обещала. И ему было ее жалко, пока она раз за разом обманывала его, шестилетнего, семилетнего, восьмилетнего. То, что она никогда и не любила его, он понял ближе к тринадцати. «Алкаши не умеют любить, им нечем», — сказал однажды Мирошниченко-старший. И самой большой мечтой Мироша стал развод собственных родителей, чтобы остаться с папой вдвоем. Это казалось ему, подростку, актом милосердия по отношению к ним ко всем. Но такими людьми, как Дмитрий Иванович, любовь не берется в расчет вовсе.
Так и жили — за всю жизнь моментами просветления матери, которой Мирош уже давно не верил. Которую не жалел. Но любил мучительной любовью, обнесенной бетонной стеной затем, что боялся разрушить и не желал вспоминать. Это давно перестало быть борьбой за самого близкого на земле человека, но превратилось в борьбу с самим собой.
Дорогу до дома они молчали. Пару раз мать порывалась спросить, сказали ли отцу, но Мирош даже не поворачивал головы к зеркалу заднего вида, пока за спиной не раздались всхлипы. Это проходили тоже. Ничего нового.
И только когда они остановились у их ворот, и он собрался уже выходить из машины, она сделала попытку его удивить. Ему в спину раздалось почти торжествующее:
— У Димы новая помощница. Прошлая надоела? Или решил разнообразить минет чем-нибудь еще?
Мирош даже не обернулся. Лучшая защита — нападение. Он был в курсе, научили еще в детстве, перетащил багажом во взрослую жизнь. Главное он сделал. Главное — он приволок ее домой. Пусть творит, что хочет, но только здесь, за этими воротами, а не снаружи. Одно дело не явиться на дурацкий благотворительный концерт, и совсем другое — оказаться в заголовках всех изданий. «Пьяная Людмила Мирошниченко замечена с любовником». Потрясающе.
Поднял воротник привычным жестом холодных пальцев и вошел в ворота родового гнезда семьи Мирошниченко. Дом был большой, в элитном поселке, но чуть на отшибе, построенный еще при деде, Милином отце. Он закладывал фундамент. Сейчас-то отец почти всегда жил в центре, там ему было удобнее, тогда как семья оставалась здесь, в особняке белого цвета под темно-коричневой крышей, не окруженной модным газоном, кипарисами, можжевельником или туями, а утопающей в яблонях. Когда те зацветали, мир наполнялся красками, от которых кружилась голова, и приходило осознание: весна и море встретились. Но сейчас, невзирая на календарь, все еще правила зима. Ветер — ледяной, обжигающий, пробирал до костей сквозь тонкую куртку. И Мирош торопливым шагом по узкой дорожке из красной плитки направлялся к крыльцу, пока в стороне сада не раздался громкий крик:
— Лорка! Ко мне, Лорка!
Иван вздрогнул и обернулся. Среди деревьев мелькнула серебристая шерсть еще молодого не вымахавшего во всю потенциальную мощь пса, мчавшегося к хозяину. Отец приехал. Приехал и уже гонял Лорку по двору. Мирош улыбнулся и изменил траекторию, как и хаски, рванув к отцу. Тот стоял под одним из самых старых деревьев, в теплой куртке, накинув на голову капюшон, закрывавший уши от ветра. Пес уперся лапами ему в ноги, живо вилял хвостом, подпрыгивал и радостно тявкал.
— Придется опять лапы драить, — выпалил Мирош, приблизившись к ним.
Дмитрий Иванович резко поднял глаза и посмотрел на сына. Взгляд у него был пасмурный, льдисто-голубой, но пасмурный. И седоватые вихры падали на лицо находившим на солнце облаком.
— Где был? — спросил он вместо приветствия.
— Вечером посмотришь новости, на «Первом эфире» сюжет обещали монтировать с нами. У Соболевской язык без костей, поспешила обрадовать, — широко улыбнулся Мирош и потрепал Лорку по загривку. Тот в ответ запрыгал пуще прежнего. Отцу подарили его меньше года назад на день рождения. Мать была не в восторге и намекала, что раз ему подарили, пусть забирает его в квартиру, где собака не стеснит их семью. Или запирает в вольере с остальными. К тому же, большую собаку надо воспитывать, а никто этим заниматься не станет. Дмитрий Иванович и вовсе задумывался отдать его шоферской дочери. Мирош не позволил. Забрал щенка себе, чтобы тот, в конце концов, стал всеобщим любимцем — даже Милы.