На берегу незамерзающего Понта
Шрифт:
Отец кивнул и снова коротко спросил:
— Как мать?
Мирош помедлил. Всего мгновение, совсем незаметное. Потом присел возле собаки и проговорил:
— Как обычно. Ты на выходные? Или просто заехал
Дмитрий Иванович ненадолго задумался, а когда ответил, голос прозвучал тоже пасмурно, под стать выражению его глаз.
— Сегодня останусь.
— Лорка рад? — спросил Мирош у пса. — Лорка ра-а-ад!
Хаски шустро забегал вокруг них обоих, покрываясь еще большей апрельской грязью. И отец, и сын наблюдали за ним. Стояли совсем рядом и, когда были
— Только мне вечером к Фурсову надо, — проговорил Иван. — Но, если хочешь, отменю.
— Семейный вечер у камина? — устало спросил Мирошниченко-старший. — Не уверен.
В это самое время по дорожке к дому нетвердым шагом, чуть заплетающимся на высоких каблуках, шла Мила. Их не видела. Смотрела прямо перед собой. И весь ее облик, все, что она сейчас из себя представляла, говорило только о ее недавнем времяпровождении.
«Почему нет?» — замерло на губах Мироша. Он отвел взгляд от матери и проговорил:
— Зачем тогда было приезжать?
— Ну вот захотелось…
— Сейчас развод еще более невозможен, чем лет двадцать назад, да?
— Сейчас он уже не важен.
Мирош поднял глаза на отца. Где-то в висках полыхнуло. Неважен…
— Ты знаешь, что я ей угрожаю тем, что ты ее в больницу упрячешь?
Тот на него не смотрел, так и спросил в никуда:
— Помогает?
— А ты не видишь?
Мила споткнулась, зацепившись каблуком. И только в эту секунду заметила их. Стушевалась, почернела, сжалась в пепел тающей от огня папиросной бумаги. И ломанулась к дому.
— Вижу, — равнодушно отозвался отец.
— Сделай хоть что-нибудь.
— Я устал, Иван, делать то, что не приносит результата.
— Она моя мать. Если это хоть что-нибудь значит…
— Ты хочешь, чтобы я действительно отправил ее в больницу?
— Я не знаю, па… Или будь с ней, или… я не знаю, — Мирош опустил взгляд. Некоторое время в его голове упорно вертелось что-то простое, как апрельское небо, но и столь же сложное, замысловатое, россыпью облаков. Потом он вздохнул и брякнул: — У нее крышу рвет из-за тебя. Она так говорит, но… я все помню, я понимаю, что она ищет оправданий во внешнем. Но у нее правда крышу рвет, а ты дома не бываешь.
— Я тоже ищу оправдания во внешнем, — Дмитрий Иванович смотрел прямо на сына, открыто и честно. — Бессмысленно бороться за человека, который сознательно летит в пропасть. И ты не можешь меня упрекнуть, что я не пытался.
— Понимаю… — кивнул Мирош, в который раз за свою не очень длинную жизнь пытаясь уложить в себе это самое понимание: не каждый способен поступиться амбициями ради другого, гибнущего. Все думают
— И ты про сон не забывай, — невесело усмехнулся отец.
— На ужин тогда не жди. Лорку заведешь? Ему Вера Генриховна лапы помоет.
Отец не ответил и отошел от Ивана в другую сторону от дома, вглубь сада. За ним помчался и пес, продолжая размахивать серебристым хвостом. За хозяином.
Мирош устало потер лицо, снова почувствовав холод. Он не знал, куда деться от себя самого. Распирало. Изнутри распирало так, что ему казалось, кожа вот-вот раскроится, и он покроется дорожками трещин, из которых польется горячее, разъедающее плоть. То, из чего он состоит. Горечь. Сегодня это горечь. И внутри ее так много, что не совладать.
Он двинулся к дому. Отправился в душ. Долго грелся под его струями, пытаясь справиться и зная наперед: в одиночестве с таким не справляются. Или это он не научился. Он вообще не любил одиночества. Не выносил. С самой школы вокруг него неизменно была толпа людей, в которой он выделялся. Не только ростом — голосом, умом, умением увлечь и развлечь. Почти штатный клоун, хотя никогда никому не пришло бы в голову так его называть. Лидер. Он был лидером в классе, лидером в универе, лидером в группе. Что угодно, только бы заткнуть дыры в собственной личной жизни.
В одиннадцатом классе отец твердо решил отправить его в столицу, набираться ума. Но Мирош заартачился — куда он от Фурсы и от «Кометы», которая тогда состояла совсем из других людей. Его твердое желание заниматься музыкой отца огорчало, но, в конце концов, они нашли компромисс. Мирош остался в родном городе и учился в университете имени Мечникова. Факультет международных отношений, политологии и социологии Дмитрия Ивановича устроил. В свою очередь Мирошниченко-старший не препятствовал увлечениям Ивана и периодически помогал, подбрасывая денег на аппаратуру.
«По крайней мере, сделай так, чтобы мне не пришлось за тебя краснеть!» — полушутя однажды сказал он.
«Политолог из меня так себе, а музыкант хороший», — в тон ему, но несколько самоуверенно объявил тогда Мирош.
«Ладно, будешь у меня в команде предвыборной агитации, когда в президенты решу пойти», — рассмеялся в ответ отец.
«Везде блат!» — не остался в долгу сын.
Куда это все подевалось сейчас? Чужие люди. С каждым днем все более чужие. С тех пор, как он вернулся из Киева, где числился депутатом, и занял пост главы города. Расстояние в их случае оказалось губительно в отрицательном значении.
Вода заливала глаза, уши, нос, рот. Он так и стоял, упершись ладонями в стену и чувствуя, как стекает. Должна бы в слив уносить и напряжение, и горечь, а нифига. И напряжение, и горечь накатывали все сильнее. Когда тебе двадцать и все задолбало, это, пожалуй, даже более грустно, чем когда тебе за сорок и ты бухая трахаешься с шофером-алкашом.
Выбравшись из душа, Мирош втыкал в зеркало — недолго, зло, мрачно. И только после этого позволил себе сорваться.
Белье. Джинсы. Толстовка.