На берегу незамерзающего Понта
Шрифт:
Так про что тебе рассказать? Кто знает больше, чем он?
«Она немножко младше твоего Вани. И такая же бойкая, но с ней все равно легко. Она как-то токсикозом не мучила, родилась за пару часов, спать давала. Училась неплохо, улыбчивая, очень меня любит… Ей пять было, когда она явилась ко мне и говорит: «Мамочка, я хочу играть на пианине, купи мне пианину». И как ей не купишь? Серьезная такая. Её тётка моя баловала страшно, а я все боролась за дисциплину, прижимала и прижимала, пока не дошло, что уже пережимаю. Я ее каждую неделю возила в музыкалку в Белгород. Начинали с двух раз в неделю, а потом понеслось.
«Черт… — снова тишина и беспомощность, заполнившая пространство. — Что делать-то будем?»
«Я не знаю… У меня, кроме нее, никого нет, я умру, если с ней что-то… Мне даже в самом страшном сне такое не могло присниться, что они встретятся!»
«А они встретились… Это хуже любого кошмара…»
Это лучше всего, что с ним было в его чертовой жизни! Только они не знают этого! Они ничего про них не знают!
Иван перекатился набок и заставил себя приподняться. В голове шумело, как после похмелья. И так же глупо колотилось сердце. Не веря, жестоко и наивно не веря.
Он любил сестру.
Он спал с сестрой.
Стоило мысленно произнести это, изнутри, с илистого дна души, снова, опять поднялась дикая волна протеста и мути. Злости. Отчаянной злости на то, что это случилось с ними.
Иван мотнул головой и свесил ноги с кровати. Носки с него сняли. Брюки тоже. Он смотрел на свои голые ступни и испытывал при этом отвращение — до тошноты. Он. Спал. С сестрой. Дичь. Дичь!!!
Нет, не то, неважно… Не сейчас… Есть вещи важнее…
Было в словах Татьяны Витальевны что-то такое, что подняло его, заставило подорваться с места, вопреки бесконечной слабости. «… я умру, если с ней что-то…»
Что с ней?!
Господи, да если она только узнает, она не выдержит. Сойдет с ума, сломается, будет жить в этом аду, который открылся ему сейчас. Ее глаза никогда не будут смеяться. Она не останется прежней и не оставит себе шансов на возрождение, как не оставляет их себе он. Но с ним плевать. С ним кончено. А она? Ей за что? За то, что он спровоцировал? Ничего бы не было! Ничего никогда не было бы, если бы не его преследования!
«Вдуешь — отпустит», — ржал в его измученной голове Гапон. Иван отозвался на это тихим стоном, вырвавшимся против его воли. Если бы хоть немного отпустило! Забыть, забыться, исчезнуть, будто не было!
Не то!
Неважно!
Не сейчас.
Он снова сжал виски. Нужно было думать. Нужно собирать себя в кучу и что-то решать, потому что он тоже не знал, что делать. Татьяна Витальевна не уехала — плевать по каким причинам. Она здесь. Значит,
Это хорошо.
Для нее реальность не оборвалась еще. Она еще там, в их утре, в их кофе на двоих. «Я скучаю. Я знаю. Я тоже», — она в этой точке. Теплая, сонная, в пижаме. Она ждет его через пять дней на роспись. У нее будет свадьба. У нее впереди счастливая жизнь с человеком, которого она… любит. Она еще ничего не знает. Мир еще не разрушен. Его осколки еще не ранят ее маленькое белое тело. Все еще будет.
Стены шатались. Тоже неважно. Важно понять, как оставить ей шанс, лазейку, чтобы она могла вытащить себя из дерьма, чтобы не чувствовала себя тонущей в нем. Чтобы ее не мутило так, как его сейчас.
Он дополз до ванной, открыл кран. Ополоснул лицо холодной водой. И уставился на себя в зеркало. Все, Мирош. Все. Вот теперь все. Она часть его. Он — часть ее. И ему придется себя ампутировать. С анестезией или без — придется. Иван сжал челюсти. По скулам прокатились желваки. Побелевшие пальцы вцепились в края раковины.
Похер, что будет с ним потом. У него сроку — вот только сейчас. Пережить это один раз — и хоть сдохнуть следом.
В гостиную, где сидели Дмитрий Иванович и Татьяна Витальевна, он входил уже одетым, спокойным, принявшим решение.
Отец заметил его первым.
— Ванька, — он подался к нему, но так и замер. — Зачем поднялся? Что?
Иван промолчал. Медленно двинулся к окну. Остановился у подоконника и оперся о него, так же крепко зажав его пальцами, как до этого раковину. Потом медленно заговорил, стараясь контролировать голос и интонации.
— Мы заявление подали в ЗАГС. На третье. Хотели расписаться между праздниками. Я искал тебя, чтобы сообщить. Вам, Татьяна Витальевна, Полина должна была звонить сегодня. Еще не звонила?
Зорина прижала ко рту ладонь тыльной стороной, чтобы не разрыдаться снова, и только отрицательно качнула головой.
— Бестолочь, — сорвался он в пропасть. На мгновение. Чтобы вынырнуть обратно. Перевел взгляд на отца и спросил: — Ты знал, что у тебя есть еще ребенок?
— Нет, — глухо ответил тот и бросил беглый взгляд на Татьяну. Если бы он знал… Очень многое могло бы быть иначе — и тогда, и сейчас.
— Она бы тебе понравилась.
Дмитрий Иванович устало потер лоб.
— Вань, я… мы…
— Она бы тебе понравилась, — настойчиво повторил Иван, но контроль снова вернулся в его голос. — Она очень хорошая. Она бы тебя не разочаровала, если бы ты ее узнал. Только… ты не узнаешь. Ты даже не приблизишься к ней. Пусть и со стороны, чтобы она не вздумала задаться вопросом: что ты, Дмитрий Мирошниченко, делал рядом? Обещаешь?
— Ты о чем? — отец снова переглянулся с Зориной. — Что ты имеешь в виду?
Иван сжал пальцы сильнее. Кадык рвано дернулся в горле. Но он продолжил говорить — ровно и монотонно, не давая себе ни секунды на эмоции:
— А кем ты мог бы быть для нее? Отцом ее бывшего? Или ее собственным отцом? Тебе как больше нравится? Первое — странно. Второе уничтожит то, что еще осталось. Хватит того, что уже случилось.
— А ты? — хмуро спросил Дмитрий Иванович.
— А я уеду. Навсегда.
— Но если Полина не узнает правду… Что она будет думать? Что ты ей скажешь?