На берегу незамерзающего Понта
Шрифт:
Обошел светлое здание, затерявшееся среди платанов, с обратной стороны. Солнце, едва-едва выглянувшее из-за туч, скользнуло по «Указателю расстояний» до городов-побратимов и партнеров Одессы. Блеснула надпись: «Калькутта 5700 км». А ему подумалось, что на их с Полькой собственном указателе точно так же луч проехался по «Мне до тебя — близко». И это, конечно, гораздо красивее, чем все на свете города.
На Думской было почти безлюдно. Он спешно пересек ее, гадая, успевает ли. По часам выходило — что времени
Обогнул памятник Пушкину, мрачно чернеющий в тени деревьев, доставая на ходу телефон. И вгляделся в дорожки бульвара, разыскивая глазами отца. А наткнулся на Игоря, охранника, стоявшего в стороне и курившего, упорно глядя в сторону моря. Игоря сложно было не заметить. Человек-шкаф. Но если он здесь, то и…
Мирош скользнул взглядом по скамейкам. Оглянулся. Да так и остался стоять на месте.
Я скучаю. Я знаю. Я тоже.
Я скучаю. Я знаю. Я тоже.
Крик.
Это Поля. Поля — твоя дочь. И твой сын живет с ней несколько месяцев.
Он шел к ним на негнущихся ногах.
К Татьяне Витальевне.
К папе.
И не понимал еще. Не отпечаталось в голове. Не успело. Он просто шел к Татьяне Витальевне, которая почему-то в это время здесь, разговаривает на обычной бульварной скамейке с мэром города.
Разговаривает?
Воет.
И человек, потерявший в одно мгновение собственное лицо, или наоборот его обретший — когда слетело все напускное вместе с расслабленным узлом галстука, этот человек — папа? Его папа?
Его папа в ужасе смотрит на будущую… кого там правильно? Сваху? И едва шевелит губами в ответ на ее непрекращающийся вой.
Мирош почти не слышит слов. Нет, звучат они очень громко. Слишком громко, чтобы не слышать. А он не слышит. Он шагает к ним. Раз. Два. Три. По плиткам дороги, не отводя взгляда, воспринимая скорее то, что видит, чем то, что они кричат.
До тех пор, пока снова не натыкается на слова, проступающие как картинка на фотопленке во время проявки.
Брат и сестра. Так не должно быть.
— Так не должно быть, — вслух повторяет Иван совсем близко от них. И в то же мгновение до него доходит.
И как-то разом затихает вой женщины рядом с отцом. Она испуганно дергается в его сторону и замирает. Так не должно быть.
Дмитрий Иванович, наоборот, пришел в движение. Вскочил на ноги и, схватив сына за плечи, негромко спросил:
— Ты как здесь?
Иван вздрогнул в его руках. Внутри черепной коробки, в середине, там, где расположен ствол головного мозга, яркими вспышками осознания раз за разом разрушалось
— Нет, — пробормотал он.
— Успокойся! — отец сильнее сжал пальцы. — Успокойся, слышишь?
— Нет… не хочу… — замотал головой Иван, широко раскрыл рот, пытаясь захватить воздух. К горлу подкатывала тошнота. Задыхался. Ничего не видел. Ни черта не видел. Так не должно быть. — Не надо! — выкрикнул он, и его ладони взметнулись к пальцам отца, пытаясь их отцепить.
— Надо, — Дмитрий Иванович встряхнул его, понимая состояние сына и пытаясь удержать его по эту сторону реальности.
— Пусти!
Как-то незаметно, он даже не понял когда, к ним подбежала Татьяна Витальевна. Оказалась рядом, схватила его за запястье и зашептала, удерживая на ногах, как и отец, его, который едва не падал:
— Ваня, Ванечка, хороший мой, тихо. Тихо, пожалуйста, Ваня. Сейчас пройдет. Слышишь? Пройдет, мальчик, пройдет.
— Пустите, — обрывая этот шепот, взревел Мирош, отталкивая от себя их обоих. — Хватит! Это хрень собачья, чушь, вы же бред несете!
— В таких вещах не лгут, — обреченно проговорил Мирошниченко-старший.
Иван все-таки вырвался. Отлетел от них на другую сторону дорожки. Глядел затравленно, по-звериному, и так же по-звериному часто дышал, пытаясь совладать с тошнотой. Глядел — как глядят на врагов перед смертью. И в очередной раз слышал раздающееся внутри себя: «Я скучаю. Я знаю. Я тоже». Параллельность, благословенная параллельность, в которой он…
— Ванечка, — снова заговорила Зорина, а он слышал такое горе в ее голосе, что его самого погребало под болью и тяжестью, — Ваня, ты не виноват… И папа… он не виноват. Это я, моя вина, слышишь? Понимаешь? Ваня…
— Нет!
— Иван! — теперь опять заговорил отец. Настойчиво, громко. — Не сбегай. Ничего не изменишь!
— Не изменишь?
— Приди в себя. Приди в себя — и ты поймешь! Должен понять.
— Да ни черта я не хочу понимать! — заорал Мирош на весь бульвар. — Я ни черта не хочу, ясно? Вы соображаете, что вы сейчас?.. Папа!
Дмитрий Иванович снова сделал шаг к сыну.
— Давай я отвезу тебя домой.
Ровно на тот же шаг отступил и Ванька, напоровшись на бордюр и споткнувшись. Нервно хохотнул, глаза заблестели:
— Куда домой? В какой дом? У меня его нет! У меня ничего нет!
— Ива-а-ан! — протянул Мирошниченко, действительно не зная, что сказать. Что тут скажешь? Как утешить? И можно ли утешить вообще… Врагу не пожелаешь, а перед ним — родной сын. Единственно важное в его давно обезличенной жизни.
Ванька дернулся от отцовского стона. Всхлипнул — почти так, как сейчас при нем всхлипывала Татьяна Витальевна. И перевел взгляд на нее. Мутный, испуганный, пьяный взгляд. Зеленый и, как у его матери, полубезумный.