На берегу незамерзающего Понта
Шрифт:
— Будут… — Полина отошла к окну. В калитку вваливалось шумное семейство, возжелавшее встречать начало весны у моря. — А я решила, что буду помогать маме. Ей одной сложно.
— Ей и раньше было сложно! Это нормально, когда родителям сложно. Станете сама родительницей — поймете! Но подумайте, неужели ваша мать хочет, чтобы вы бросили занятия?
— Откуда вы знаете, как было раньше? — рассмеялась Полина и тут же стала серьезной. — Аристарх Вениаминович! Я очень благодарна вам, правда, за все. Но я… музыка перестала быть для меня чем-то… главным. Наверняка
Фастовский хотел что-то возразить, но замолчал.
Медленно встал с кресла и прошелся по комнате. Подошел к окну, сунув сухие худые руки в карманы брюк. Пару раз прокашлялся, пока, наконец, не выдал:
— Значит, все-таки правда решили?
— Угу.
Фастовский драматично возвел очи горе, будто бы вместо неба у потолка или у люстры спрашивал, что же происходит с этим миром.
— Хорошо… здесь у вас инструмент есть? — прокряхтел он недовольно.
— Конечно. Лет пятнадцать уже.
— Это славно. Сколько времени вы за него не садились? Только честно.
— Давно. И еще столько же не сяду. Честно.
— Ну, это уж нет, — насупился приват-монстр. — Я буду приезжать к вам трижды в неделю и заниматься с вами. До тех пор, пока вы не разберетесь в себе и не решите восстановиться. Но я буду это делать — ради вас и ради себя. И вам тоже придется постараться. Столько недель без нагрузки!
— Аристарх Вениаминович, не тратьте время!
— Это мое время! На кого хочу, на того и трачу.
Полины брови удивленно взметнулись вверх, и она впала в продолжительные раздумья.
— А если я решила сменить профессию? — спросила она с вымученной улыбкой, когда молчать дальше стало невозможно.
— Я не дам вам бросить музыку! Костьми лягу, но не дам!
— Ну что вы такое говорите, Аристарх Вениаминович!
Фастовский снял очки и потер переносицу. Потом тяжело вздохнул и принялся устало объяснять:
— В каждого человека, Полина, должен кто-то верить. Хоть кто-нибудь. Вот я в вас верю, может быть, больше, чем вы сами. Забудьте про концерт. Забудьте обо всем, что я говорил вам раньше. Я постараюсь впредь быть сдержаннее.
Полька улыбнулась еще шире. Старый болван решил, что она из-за него все бросила. Чтобы совсем не рассмеяться, она проговорила:
— Это шантаж, профессор.
— Истинный, Зорина.
— У меня прогулов много.
— Вам главное сессию сдать. С прогулами разбираться будем по ходу дела.
— Я, правда, совсем не занималась. Завалю.
— Возьмете академ. К следующему году справимся.
Полина опустила голову и пробормотала:
— Я не готова. Я не хочу.
— Поля, Поля… вы же умная девушка. Потеряете год… Но лучше год, чем жизнь. Возьмите паузу. Ваша Павлинова со своими приключениями сколько уже учится?
— Вы всегда считали ее плохим примером для меня.
— Я всегда считал вас своей лучшей студенткой за многие годы, — отрезал Фастовский. — Если вы хотите, чтобы я начал вас просить, то я прошу. Позвольте мне сделать для вас все возможное.
В то время как она нуждалась в невозможном.
Фастовский затих. Растерялся. И изумление, мелькнувшее за линзами его очков, было столь велико, что, если бы Зорина его сейчас разглядела, скорее всего, удивилась бы такой реакции. Сопереживающий приват-монстр — это что-то новенькое. А он, между тем, вместо того, чтобы вконец испугаться и уйти в закат, потоптался там, где стоял, и приблизился к ней. Губы его заходили ходуном, как в момент сильнейшего волнения. А потом он резко присел перед ней на корточки, отчего штанины его приподнялись и обнажили щиколотки в неожиданно ярко-оранжевых полосатых носках.
— Ну, Зорина, ну вот что вы… — промямлил Фастовский и не в пример собственному выражению глаз и голосу решительно протянул ей платок. — Дело не в концерте, да?
Она отрицательно мотнула головой.
— Вам плохо?
— Отвратительно, — всхлипнула Полина.
— И поэтому вы не хотите больше ничего?
— Не хочу. Не могу. Ничего мне не нужно!
— Ясно, — крякнул Фастовский, а затем со всем пафосом громыхнул: — Несчастная любовь. Ай, черт!
Кому или чему было адресовано последнее — неизвестно. Но, тем не менее, он довольно резво для своего преклонного возраста подхватился с места. Оранжевые носки исчезли под брюками. А Полина четко слышала его удаляющиеся шаги. Дверь за собой приват-профессор не закрыл. И попрощаться тоже не соизволил.
Однако уже через несколько мгновений вместо голоса матери, которой следовало бы проводить незваного гостя, по дому зазвучало фортепиано из ее собственной комнаты, куда она его не впустила. Стремительно, отчаянно и так чисто, как давно ничего не звучало в этом мире полутонов, в который себя поселила Полина. Сейчас полутона стирались, смывались, как если бы пошел дождь. Лишь потеки серой краски оставались на стенах. И ком в горле, который она не могла проглотить, как ни пыталась. Всего лишь техничный пианист, Фастовский исполнял «Сады под дождем»6 с такой экспрессией, какую она и не слышала от него никогда. И почему-то точно знала, что никто не слышал. Будто бы, оказавшись в ее доме, он на самую малость приоткрывал перед ней двери в свой.
Нет, он не врачевал. Фастовский не был врачевателем. Но что-то в ней безумно, отчаянно затрагивал. Поднимал с самого дна, где она утопила самое важное. Или позволила утопить другим.
Поначалу Полина была намерена оставаться в гостиной. Пусть делает, что хочет, хоть дом крышей вниз переворачивает. Но она не выдержала, не усидела, прошла за ним, наблюдала, как он берет заключительные ноты, как мелодия растворяется в ее комнате, среди ее вещей, в ней самой.
— Я подумаю, — сказала она негромко.