На берегу незамерзающего Понта

Светлая et Jk

— В квартире Ванины вещи. Собери их, пожалуйста.

— Хорошо. И что сделать? Выбросить?

— Что хочешь, то и сделай.

— Господи, бред какой… Очнись! Встряхнись! И не причиняй себе лишнюю боль. Я в квартире уберу. А ты в душе попробуй прибраться!

— Я люблю его, мам…

Зорина сжала пальцы, только чтобы не разрыдаться здесь и сейчас. Напряжение сковало горло. Что ей говорить? Что можно отвечать на такое, когда собственная вина так непомерно велика, что придавливает тяжестью к морскому дну. Не вырваться. Умрешь от нехватки воздуха.

— Он тебя бросил! — выкрикнула

она неожиданно жестко. — Бросил, понимаешь? И вряд ли вспоминает, живет своей жизнью дальше, пока ты здесь гибнешь!

— Я понимаю.

— Хоть бы разозлилась на него…

Полина молчала. Подтянув ноги, зажала ладони между коленями и смотрела прямо перед собой. Она злилась, а сил проявить свою злость — не было. И это пограничное состояние устраивало ее сейчас больше всего. Иначе сидела б она в это самое время не на маминой кухне, а в поезде. В Киев, в «Вирус», чтобы задать ему один-единственный вопрос: как он может нормально жить? У нее — не получается. Она — все еще ждет завтра. Ждет, черт возьми, несмотря ни на что!

Впрочем, время неумолимо вне зависимости от человеческих желаний и чувств. Завтра, которое ждала Полина, наступило, как ему и было положено. Татьяна Витальевна с самого утра умотала в Одессу, обещавшись вернуться поскорее. Полина уныло наблюдала в окно, как мать уезжает, не замечая, что стоит под самой форточкой, в которую нещадно задувал морозный ветер. Потом бродила по дому из комнаты в комнату, считала шаги, иногда все же взглядывала на телефон — за несколько дней уже выработалась привычка, пока не нашла себе место на старом диване в гостиной. Закуталась с головой в плед, забилась в угол жалкой зверушкой и снова потерялась во времени.

Она была занята. Чертовски занята. Бесконечно, на всю жизнь занята — выкорчевывала из себя Ивана. Бередила наслоившиеся одно на другое воспоминания. Затем, чтобы развеивать их по ветру, едва удается хоть что-то отшелушить от собственного существа.

Он вошел в нее плотно, прочно, будто метеорит, влетевший в землю и оставивший на ее теле глубокую рытвину. Метеорит, ставший с ней одним целым.

Это она так думала. Она привыкла так думать — он приучил.

А в действительности, вторгнувшись в нее, метеорит по имени Мирош прошел насквозь на той же скорости, пробил ядро и вылетел с другой стороны, оставляя сквозную дыру. И никогда эта дыра не зарастет. Навсегда останется с ней, как ни пытайся хоть замаскировать. Края дымят, болезненно пульсируя.

Этот день должен был быть самым счастливым. В этот день ей хотелось исчезнуть из этого мира. Зря мать уехала. Лучше бы была рядом.

А потом Полина запоздало вспоминала, что по ее же просьбе и уехала — прибирать квартиру, выкорчевывая Ваньку и оттуда. Ничего не оставить, чтобы не о чем стало вспоминать. Да разве же можно жить, не вспоминая?

Из полузабытья ее вывел неожиданно зазвучавший звонок, который глухо отдавался в ее междумирье под шерстяным пледом. Не дождавшись реакции, звонили снова. Второй раз. Третий. Она закрыла уши руками: не к ней, некому к ней приходить. Но звонок продолжал звучать. Раз за разом. Настырно, навязчиво, не желая умолкать.

Понимая, что либо она оглохнет от не прекращающегося звона, либо выйдет к незваному гостю, Полина

выбралась из-под пледа, сунула ноги в домашние боты, накинула куртку и, пройдя через двор, открыла калитку.

Перед ней стояла ухоженная женщина в рыжей дубленке, отороченной черным мехом. На тот ложились редкие снежинки — второй день шел снег. Они падали и на ее непокрытую голову, усеивая крошечными звездочками темные блестящие волосы. Брови ее были чуть изогнуты, а губы мимолетно улыбались. Вместе с тем глаза сосредоточенно изучали Полино лицо.

— Ну, здравствуй, деточка, — с легкой хрипотцой прозвучал приятный, даже мелодичный голос. Она полуобернулась к джипу за своей спиной, из которого наполовину высунулся водитель: — Володя, подожди, пожалуйста, здесь, — водитель кивнул, а женщина снова вернулась к Полине: — Между прочим, сегодня холодно.

— Мамы нет, — отозвалась та. — Она, наверное, только к вечеру вернется.

— А я, пожалуй, что не к маме, — усмехнулась незнакомка, — я к тебе. Ты же Полина Зорина?

— Да… — Поля сосредоточилась на лице гостьи, что-то знакомое мелькнуло в памяти. — А вы?

— Людмила Андреевна, — неприятно скривились губы. — Мирошниченко.

Одновременно с тем, как гостья представилась, Полина вспомнила. Вечер в клубе, когда они с Ванькой ездили слушать Тараса. Скандал. И Ваня, приехавший после к ней. Поля поежилась.

— И что вы хотите?

— Поговорить об Иване.

— Он знает?

— У нас в семье секретов нет, — рассмеялась Мила, но странное дело — ее смех, похожий на перезвон колокольчиков, звучал неприятно. — Я знаю, что вы собирались расписаться, а теперь расстались, ведь так?

— Спросите у Ивана.

— Да в общем-то, я у него и спросила, — улыбка с ее губ сползла. — Он просил тебе передать. Вот.

Ее тонкие руки в изящных замшевых перчатках быстро открыли крошечную сумочку — в такую разве только носовой платок да пудреницу уместить можно. А еще конвертик. Подарочный розовый конвертик с дурацкими ангелочками и золотистым узором, какие дарят на свадьбы.

— Вот, держи, — этот самый конверт Мила протягивала сейчас Полине. — Это тебе от него.

— Что это? — отпрянула Поля.

— Это? — Мила снова засмеялась. — Это, деточка, деньги. Плата за услуги. Все-таки ты его порядком ублажала. Я же характер этого разгильдяя знаю, а ты еще долго продержалась. В общем, бери, не стесняйся. А то вдруг пригодится. Если, например, последствия остались. Или купишь себе чего-нибудь, — она торопливо прижала конверт к Полиному животу и не отпускала, продолжая говорить: — В некотором смысле, ты должна понимать, что на большее тебе рассчитывать с самого начала было глупо.

Полина почувствовала, как начинает дрожать — крупно, всем телом, словно в нахлынувшей лихорадке. К горлу подкатывал тошнотворный ком, а ведь она почти убедила себя, что хуже уже не будет. Хуже уже некуда? Есть. Хуже там, куда тебя столкнет дружная, сплоченная семья Мирошниченко. Женщина, стоящая сейчас перед ней, тысячу раз права — рассчитывать было глупо. И Лёлька была права. Верить — глупо, мечтать — глупо. Даже если Ивану и померещилась возможность вырваться из собственного мира — не дадут, не пустят, вернут обратно, вправят на место мозги.