На бывшей Жандармской
Шрифт:
К концу дня Федя счет потерял, сколько ног становилось на его ящик.
— Гляди-ка, Федюня-то как ловко работает. Вроде всю жизнь в нашем ряду сидел, — расхваливали мальчишки. Они знали о Федином горе и старались быть к нему как можно внимательнее. Ни о чем не расспрашивали, не любопытничали, пытались позабавить его прибаутками:
И-их, барыня при-пы-ли-лася, АлтынНапевали они хором и стучали в такт щетками.
Вечером, еле волоча затекшие от долгого сидения ноги, Федя вернулся домой и с гордостью выложил на стол целый ворох смятых бумажек. Александра Максимовна тихо ахнула при виде сына, перепачканного ваксой.
— Ох, горе-горькое! Что бы сказал отец… — она задумалась, глядя на заработанные сыном деньги. А Федя достал из кармана три пряника, два отдал Марийке с Сережей.
— Ешьте грузди, — сказал он, подражая голосу отца. Третий спрятал под подушку спящего Мишеньки.
За общей бедой забылись распри между мальчишками. Прекратились драки между «колупаевцами» и «мухоморовцами».
— Вечор енти… желтоногие гусаки соседа Петра увели. Избили у всех на глазах — страсть. Весь дом переворошили, кричат: «Где оружие?»…
— А у нас в улице облаву устроили. Пеших и конных полным-полно. Кто идет, кто едет — всех загребали. Говорят, какого-то большевика искали. Собачонка Кутька бабки Федоры на них залаяла. Казак-то ее шашкой…
— Нашли? — раздались нетерпеливые голоса.
— Большевика-то? Нет, огородами убег. Я сам видел. Бабка-то ревет, Кутьку жалко…
— Что собака, когда люди гибнут…
Федина работа закончилась неожиданно. Однажды к ряду чистильщиков подошел околоточный надзиратель «тараканий ус». Остановился и, дымя папиросой, оглядел ребят.
Его водянистые глаза уставились на Федю. Он приблизился, выпустил в лицо мальчика клуб дыма и поставил ногу на ящик.
Федя всем сердцем ненавидел этого человека, люто ненавидел всех, кто погубил отца. Даже по ночам, ворочаясь в постели и слушая, как вздыхает мать, он придумывал для них самые страшные кары.
— Вот вырасту — отплачу! — успокаивал себя мальчик.
Мошкин ждал, пошевеливая от нетерпения носком сапога. Перед самыми глазами Феди торчало колено, обтянутое синим сукном. Так бы и дал по этому ненавистному колену, чтобы «тараканий ус» взревел от боли. Искушение было так велико, что мальчик закрыл глаза.
— Ну, живее шевелись!
Он еще и нукает! Федя вскочил, с силой выдернул ящик из-под ноги Мошкина и прохрипел каким-то чужим голосом:
— Не буду чистить!..
От неожиданности и толчка «тараканий ус» замахал руками и чуть не упал. Папироса вылетела изо рта.
—
Что «не то», он так и не договорил, встретившись с гневными Федиными глазами. Плюнул и пошел прочь в нечищеных сапогах.
Мальчишки долго молчали.
— Зачем не чистил? — тихо спросил Ахмет.
— Это он… тех привел, когда папку арестовали…
— Этот?! — Ахмет даже привстал, чтобы лучше разглядеть удаляющегося врага, запомнить его.
С этого дня Федя забросил ящик и щетки на чердак…
Такие люди не умирают…
Осенью Федя пошел в школу. Но проучился только до холодов. Однажды вернулся домой расстроенный, положил сумку с книгами в угол и полез на печь, где сидели Марийка с Сережей. Мать была дома: прибежала покормить ребят. Нужда заставила Варьку пойти в няньки, и она появлялась теперь изредка.
— Ты что сегодня рано?
— Из школы выгнали…
— Только этой беды не хватало! За что?
— Сеньку лавочникова излупил.
Федя больше ничего не сказал, ожидая расспросов матери. Но она молчала и сидела, опустив на колени руки.
Феде стало жаль ее. За несколько месяцев с той поры, как погиб отец, мать постарела. На ее лице появились морщины, а глаза всегда были грустными. Когда она по утрам расчесывала волосы, Федя заметил в них серебристые пряди.
Федя видел, как мать походила по кухне, села возле стола, уронила голову на сложенные руки и о чем-то задумалась. Она часто так сидела и думала.
— Мама, я не виноват. Это он, Сенька, папу обругал, говорит: «Туда ему и дорога». — Федя соскочил с печки, сел рядом с матерью, обнял ее за похудевшие плечи.
— Смолчал бы уж ты, сынок…
— Ну да, как папа говорил? Сам в драку не лезь, но обиды никому не прощай. Сенька будет обзываться, а я молчи?! Как бы не так!
— Ладно, Федюня, переживем и это.
В потемках пришел Аким Иванович. Он часто заходил навестить семью друга, о котором горевал. Почти каждый раз приносил немного денег от заводского комитета.
— Поселок будто чумой поразило: ни огонечка. Люди боятся лампу засветить, чтобы не нагрянули. Ну и жизнь пошла, хуже не бывает, — заговорил старый коновозчик, отряхивая у порога шапку от снега.
— Куда уж хуже. В воскресенье у вахмистра гулянка была — натерпелись мы страху. Офицерье с казаками перепились, высыпали на улицу и давай из баловства палить. Я ребят в подпол загнала, сама с ними всю ночь просидела. Им ведь за людей не отвечать…
— Отвечать-то все равно придется. За все спросим, — отозвался из темноты Аким Иванович.
Александра Максимовна засветила лампу, но так прикрутила фитилек, что огонь был еле виден.
— Расскажи, что на заводе делается, — попросила она гостя, когда тот сел на лавку и закурил трубочку.